Социализм есть обобществление
средств производства и земли. Это есть основной и решающий пункт его
экономической программы. При некотором запасе реалистичности и честности, этот
пункт следовало бы средактировать примерно так: Пункт первый. “Все фабрики и
заводы, имения и фермы, магазины и мастерские, то есть все места и все орудия
человеческого труда отнимаются от их частных владельцев и передаются в руки
бюрократии”.
Такой пункт, само собою разумеется, невозможен
— ибо он означал бы всеобщее социалистическое самоубийство. Ни одна
социалистическая партия не может сказать, что она планирует передачу всего
народного хозяйства — а, следовательно, и всей народной жизни — в распоряжение
бюрократии. Социализм, видите ли, передает все это в руки “народу”, “обществу”,
“нации”, “государству”, Однако, совершенно очевидно, что народ, общество, нация
и государство есть абстракции, а абстракции, как известно, ни рук, ни ног не
имеют. Ни народ, ни общество, ни нация, ни государство ничем управлять не могут:
могут управлять только люди, назначенные народом и прочими абстракциями. Но
только люди, а не абстрактные существительные. Эти
люди могут быть плохи и могут быть хороши, но во всех случаях “обобществления”
они будут наемными служащими, государственными наемными служащими — то есть
чиновниками. Или, переводя этот термин на язык общеевропейской терминологии —
бюрократами.
Поскольку я могу судить, на всех европейских
языках термин “бюрократ” принял явно поносительный характер. На старом русском —
до 1917 года — языке термин “чиновник” носил ясно выраженное оскорбительное
значение и оброс рядом синонимов и эпитетов, вероятно, ни на какой другой язык
непереводимых. “Человек двадцатого числа”, “чинодрал”, “чинуша”, “чиновничья
душа”, “чиновничье отношение к делу”. Предполагалось, что основные
психологические, административные и прочие качества “чиновника” присущи ему
только и исключительно, как “прислужнику проклятого старого режима”. Потом —
появился новый, благословенный режим. Предполагалось, что с социалистического
неба на нас свалится манна. Оказалось — свалились булыжники, как при извержении
Везувия. Из нашей социалистической перспективы покойник городовой приобрел
ангельские очертания, которых он, в сущности, не имел. Полуподпольная поэзия
“переходного периода” вспомнила о городовом, как о потерянном рае:
“Бранился ль я с неугомонным ванькой, Иль
ночью брел по улице с трудом, Не ты ль мне был заступником и нянькой, Не ты ли
мне указывал мой дом...”
Разнокалиберная и всесословная русская
эмиграция имеет еще небывалый в истории опыт разных бюрократий — будет очень
жаль, если этот опыт бесследно погибнет для человечества и его историков, для
философов и социологов, — а также и для новых прожекторов новых бюрократических
формаций. Например, — для пророков технократии. Этот опыт нуждается, конечно, в
специальном исследовании. Вот мы, то русское поколение, которому сейчас 50 лет,
помним еще царского бюрократа, который символизируется старорежимным городовым.
Потом пришла несколько путанная и очень кратковременная
“непоследовательно-социалистическая” бюрократия так называемой керенщины. Потом
— в эпоху гражданской войны, возникали самые
разнообразные бюрократии окраинного “белогвардейского” типа. Потом возникла
последовательно социалистическая бюрократия разных эпох советской истории. Потом
я, например, практически изучал бюрократии: Финляндии,
Польши, Болгарии, Франции, Германии мирного времени и Германии военного времени.
В 1945-48 г.г. мы изучали трехэтажную и несколько интернациональную бюрократию,
в основном сконструированную из оккупационных властей, немецкого чиновничества и
тех выдвиженцев, которые администрируют в лагерях Ди-Пи.
Сейчас, по сравнению со всеми ними,
“городовой” кажется действительно ангелом-хранителем. И из всего разнообразия
пережитой нами бюрократии — оккупационная трехэтажная оказалась, если не самой
худшей, то во всяком случае, наиболее бессмысленной. Советская бюрократия очень
плоха — но она в общем знает, что и зачем делает. Оккупационная не на много
лучше, но она вообще ни о чем никакого понятия не имеет. И, стоя перед
каким-нибудь “Борзиг Верке”, она “не знает что почать”, взрывать или
отстраивать? Сравнять с лицом земли или заняться расширением? Сегодня
проектируется взрыв, завтра — расширение. Причем случается так, что две ветви
одного и того же бюрократического аппарата действуют одновременно, но по разным
предписаниям — одна взрывает, а другая отстраивает. Или — одна отстраивает, а
другая взрывает. Средний немец взирает на все это с чувством окончательного
непонимания: “так вот это все и называется демократией?”
Эту очень короткую и бездоказательную справку
я привожу только для того, чтобы установить еще один исходный пункт: бюрократия
есть явление столь же интернациональное, как и тоталитарный режим. Сейчас
английская пресса борется с бюрократизмом, и в “Таймсе” я прочел объявление,
которое для меня было исполнено захватывающего интереса: объявление общества
борьбы с бюрократизмом. Мы, русские, в этом отношении опередили Англию лет на
тридцать: такого рода общества, по инициативе Ленина, были в СССР основаны в
самом начале революции. И давно уже престали существовать. Разумеется, вовсе не
потому, что объект борьбы с бюрократизмом прекратил бытие свое. А, просто,
потому, что став властью — он уж никому с собою бороться не позволил.
Старорежимный городовой нам не нравился.
Теперь, в перспективе десятков лет и переломных эпох в истории человечества, мы
можем трезво оценить неоценимые преимущества этого городового. В самых основных
чертах они состояли в том, что а) от городового было куда удрать и б) от него
можно было откупиться.
Бюрократ нормального, негипертрофированного
“режима” не вездесущ и не всеобъемлющ. Есть области человеческой деятельности,
которые его никак не касаются. Он не контролирует “выполнения хозяйственного
плана”, не руководит ни литературой, ни музыкой и на него есть кому жаловаться:
газетам, общественному мнению и даже парламенту. Бюрократ сегодняшних времен —
по крайней мере в большей части Европы — руководит хозяйственной жизнью,
цензурирует прессу и кино, выдает паспорта и визы — в общем определяет МОЕ право
на хозяйственное существование и даже на
существование просто. Всех этих преимуществ старый бюрократ не имел.
От старого бюрократа, по патриархальности
времен, можно было откупиться полтинником. Этот полтинник был, конечно, взяткой.
Он, конечно, не одобрялся никакими законодательствами мира и до сих пор никакое
законодательство мира еще не изобрело способа искоренения взятки. Она была и она
осталась. Разница только в том, что сегодняшняя взятка явно превышает нашу
платежеспособность. Во-первых, потому, что мы обеднели до крайности и, во-вторых,
потому, что бюрократ размножился до такой же крайности.
Для того, чтобы не быть вполне голословным, я
приведу документальную справку. В “Виртшафтс-Цайтунг” от 13 июня 1947 года (Штуттгарт)
помещена очень тревожная статья о “Растущей Бюрократии”. В ней приведены
официальные статистические данные. Из них явствует, что к апрелю 1947 года общее
количество “служащих” в британской и американской зоне достигло цифры в
1.439.300 человек — БЕЗ служащих железных дорог, почты, лесного ведомства,
дорожного и водного управления, социального обеспечения и общественных
предприятий (Оффентлихе Бетрибе). И БЕЗ иностранных служащих. Если принимать во
внимание отсутствующую цифру служащих НЕ вошедших в статистику “Виртшафтс-Цайтунг”,
то можно предположить, что общее количество бюрократии должно доходить по
меньшей мере до двух миллионов человек.
В двух оккупационных зонах живет около 35
миллионов населения — в значительной степени беженского, то-есть с преобладанием
женщин, стариков и детей над взрослыми мужчинами. Мужского населения в этих двух
зонах меньше 15 миллионов. Взрослого работоспособного мужского населения
миллионов семь. Со всякими поправками на тщету всякой статистики, можно все-таки
констатировать, что на три-пять взрослых работников страны приходится по крайней
мере один бюрократ. Может быть это было бы еще не так катастрофично, если бы
этот бюрократ не плодился бы и не множился. Данные “Виртшафтс-Цайтунг” относятся
к началу 1947 года. Эти данные указывают на рост бюрократии по сравнению с 1938
годом на 54% — причем в цифру 1938 года входили армия и партия, ныне
несуществующие. Так что следует предполагать, что собственно бюрократический
аппарат, не военный и не партийный, а просто бюрократический, вырос с момента
Цузамменбруха раза, по крайней мере, в два. Но и это еще не конец. По цифрам той
же газеты, с января по апрель 1947 года бюрократический аппарат вырос еще на 24%
— на одну четверть за четверть года. Это приблизительно соответствует удвоению в
один год.
Кстати: русские реакционные мыслители
предупреждали об этом. В.В. Розанов незадолго до революции писал: “Социализм
заключается вовсе не в том, чтобы от немногих отнять и отдать многим, а в том,
чтобы на шею одного трудолюбца посадить четырнадцать дармоедов, которые
упразднить себя не дадут” (“Опавшие Листья”).
Приблизительно ту же мысль на днях высказал
довольно малограмотный немецкий ремесленник: “это очень легко — развести
бюрократа, а потом попробуйте его угробить”. Угробить себя бюрократ не даст.
Или, по крайней мере, постарается не дать.
Мне, вероятно, скажут, что положение в
западных оккупационных зонах не имеет ничего общего с социализмом. Я же считаю,
что с точки зрения изучения социализма не как теории, а как явления — то-есть не
с философской, а с чисто научной точки зрения, опыт британской зоны Германии
должен был бы иметь, так сказать, “всемирно-историческое значение” — здесь,
кажется, единственный раз в истории мира, социализм родился автоматически.
Путем, так сказать, самопроизвольного зарождения.