Киев, 19 октября 1905 года

Вчерашний день в Киеве показал все ужасы междуусобицы. Толпы народа разгромили в разных частях города массу еврейских магазинов; разгромлено, к счастью, немного, частных квартир. Происходили ужасные сцены. Это был стихийный взрыв оскорбленных чувств за поругание народной святыни, обратившийся на евреев.

Кровь несчастных жертв, весь ужас стихийного разгула, пережитого многими тысячами населения, все несчастья и разорение, которое постигло столь многих, а многих лишило жалкого крова и последнего куска хлеба, падает на голову тех безумцев, которые (вызвали взрыв и так кощунственно оскорбили народную святыню. Темен и беден русский народ, не много у него радостей, не много у него света. Но он свято верит в Бога, его земная путеводная звезда — Русский Царь, он глубоко любит свое отечество. Не касайтесь его святынь и уважайте его народное чувство. Не говорите, что русский народ — раб. Это великий и любящий народ. Вы не понимаете его веры, вы не понимаете его любви, как он не понимает вас. Но вы заставили его понять, что значит революционное насилие, вы заставили его понять, что вы предаете поруганию его святейшие верования. И его ненависть против оскорбителей разразилась в погроме евреев, которых он счел вашими соучастниками.

В минуту тяжкой смуты мы не обвиняем и безумцев. Они также заблуждаются, кровавая пелена застилала им очи. Быть может, великая нравственная сила общества, переживающего столь тяжкие дни междуусобицы и народного позора, вместо радости и надежд. может и их образумить и вернуть на мирный путь.

Но несчастные евреи! Чем виноваты эти тысячи семейств, эти тысячи рабочих людей, эти тысячи женщин и детей, которые пережили все ужасы, а часть из них расплатилась разорением. Разве только тем, что они не могли удержать из своей среды тех безумцев, которые делали преступное дело. Если даже их было много в толпе, то ведь все-таки они горсть и среди евреев. На свое горе и несчастье евреи не удержали своих безумцев, не умели их вовремя образумить, но ведь безумцы есть и между нами, русскими, и мы не могли их удержать, следовательно, и мы виноваты.

Мы просим, убеждаем, молим наших сограждан не только успокоиться, но каждому убеждать всех прекратить эту страшную междуусобицу. Евреи наши сограждане, позорно и преступно подвергать насилиям и разграблению столько невинных и глубоко несчастных людей. Мы сыны великого народа, мы христиане, и мы обязаны удержать всеми средствами и силами страсти народные. Насилие при всяких условиях есть насилие, грабеж при всяких условиях есть грабеж.

К прискорбию, при прохождении мирной манифестации по Караваевской улице какими-то безумцами было сделано несколько выстрелов из двух прилегающих домов. Стоявшие на площади три взвода пехоты открыли по окнам домов, из которых были произведены выстрелы, учащенную стрельб. При этом оказалось несколько раненых.

Вчерашний день, 19 октября, был ужасным днем стихийного разгрома. Появление накануне толпы революционеров с красными флагами, хождение ее по городу с революционными песнями и криками и быстро разнесшееся по городу известие, что толпа изорвала в здании Думы портреты Государей, находившиеся там, все это к концу дня вызвало страшное негодование во всех классах населения и озлобление в массах. Масса населения приписывала все эти возмутительные действия евреям, так как в толпе революционеров действительно было много молодых евреев и евреек. И на евреев обрушилась месть за оскорбление народных чувств революционерами. Уже к вечеру в Лыбедском участке появились возбужденные группы простого народа, которые начали нападать на евреев, оскорбляя их и нанося побои. Когда стемнело, начался погром еврейских лавок, на базарах Троицком и Житием на Подоле Недостаток освещения улиц, погруженных во мрак, не давал возможности остановить разгром еврейских магазинов. На Троицком базаре при появлении патрулей и казаков раздались выстрелы из-за ларей, на которые войска тоже отвечали выстрелами. Благодаря темной ночи выстрелы не повлекли крупных жертв. Вечером полицией найдены три трупа, в том числе убит управляющий колбасным заведением Полака. Кем они убиты и при каких условиях — неизвестно. С утра 19 октября появились толпы в разных частях города и начался стихийный разгром еврейских магазинов в разных частях города.

Около десяти часов вся Большая Васильковская улица, от Караваевской площади до Бессарабки, представляла картину разрушения В этой части улицы сосредоточены почти исключительно разные еврейские магазины. Все эти магазины разбиты, а товары выброшены на улицу и уничтожены, частью разграблены Далее, громадная толпа простого люда заполнила весь Крещатик. Группы в несколько сот человек с каким-то неистовством набрасывались на магазины, принадлежащие евреям, вламывались в них, ломали обстановку, выбрасывали вещи на улицу и тому подобное. Некоторые из громил были вооружены ломами и молотками. Товар выбрасывали на улицу, частью топтали, частью разносили в разные стороны. Многие из толпы с остервенением разбивали дорогие стекла в магазинах, ломали обстановку Покончив с одним магазином, толпа набрасывалась на следующий и т. д. В окнах и дверях магазинов, принадлежащих христианам, владельцы их выставляли образа и портреты. Государя Императора с национальными флагами. Этих помещений не трогали. Около двенадцати часов дня на Крещатике, Думской площади, Прорезной и других улицах мостовая была усеяна разбросанными и развороченными кусками материй, обломками мебели, футлярами от часов и т. п. Разбивались громоздкие вещи, вроде машин, аппаратов и т. п. Часть Крещатика, близ Царской площади, была сплошь покрыта пухом. Толпа, врываясь с ожесточением в магазины, рвала конторские книги, счета, переписку и тому подобное. Войска и полиция, стоявшие на Крещатике и в других местах, где происходили погромы, были бессильны прекратить разгром и грабеж, ввиду того, что улицы были переполнены массой зрителей, не принимавших участия в погроме.

«Выходит, по словам «Киевских Новостей» и других местных «передовых газет», что «лучшие сыны народа и ликовавшая публика» пострадали совсем невинно. Так ли это было, как пишут киевские «передовые» газеты? Получается отрицательный ответ, и я, как очевидец, могу в кратких чертах описать все, что слышал и видел. Идя 18-го октября по Крещатику, я встретил большую манифестацию с красными флагами, направлявшуюся к Городской Думе. Подойдя к Думе, «лучшие сыны народа» постарались прежде всего сломать царские эмблемы. После этого начался «народный митинг», но первое время он был как-то вял и неинтересен, поджидали главных ораторов. И вот появился в толпе Шлихтер *, верхом на лошади, сопровождаемый мальчишками с киевских базаров, в красных лентах, обвитых вокруг фуражек и рук, и с поднятыми красными флажками. В это же время в другой стороне толпы раздались голоса: «Ратнер, Ратнер!», появился другой «знаменитый» оратор. Митинг принял более оживленный характер, и начались речи, безумные речи. Раздавались отчетливые восклицания с городского балкона: «Долой Царя! Долой тиранов! Долой самодержавие!», и много других безумных фраз, которых, я думаю, редакция не напечатает, и поэтому не пишу их. Потом Шлихтер предложил желающим записаться в «народную милицию», пожаловать в Думу. В Думе пошла усиленная запись в «народную милицию» и сбор денег на оружие. Во время этой подписки произошли позорные оскорбления царских портретов, они прокалывались палками, а потом хватали их за эти дырки и рвали на клочки; также была разбита мраморная доска, на которой были написаны благодарственные слова. Их Величеств при посещении. Их Величествами Киева. В это время в городской зал вошел Шлихтер и объявил присутствовавшим, что сейчас будет роздано оружие для борьбы с злейшим врагом, то есть полицией и войском. Я вышел из зала Городской Думы, и что было дальше — известно из Киевских газет. Киевская «прогрессивная» печать возмущена печальной развязкой «народного митинга» и его последствиями, но что посеяли, то и пожали. Требовать же гласного общественного суда должны мы, истинно русские люди, за оскорбление нашего любимого Государя, а не «лучшие сыны народа», пишущие в местных «прогрессивных газетах... »

(«Киевлянин» № 297, 1905 год)

* В 1928 году еврей Шлихтер был «комиссаром земледелия Украины», вероятно, в вознаграждение подвигов, совершенных в Киеве 18 октября 1905 года.

18 ОКТЯБРЯ 1905 ГОДА

В иностранных больших газетах 19—21 октября печатались такие, совсем дикие, депеши из Киева, как например депеша, появившаяся в «Berliner Tageblatt»

«Ужасы, сообщаемые газетами, ничто в сравнении с дейсгвительностью Тысячи и перетысячи (abertausende) евреев умерщвлены в южной России, более тысячи молодых девушек и детей было изнасиловано и задушено. Реакционная партия обещала уплатить по рублю за каждого убитого еврея. Предводитель реакционеров Бойков открыто заявил что имеет предписание из Петербурга евреев уничтожить, и что он смеется над Витте и либералами Полиция, раздавая водку и деньги указывает черней сотне дома богатых евреев. Казаки убивают тех, кто ищет спасения в бегстве. Другой вожак евреи выкрест, заявил, что во главе этого движения стоит одно из высокопоставленных лиц».

Между прочим в «Neue Freie Presse» (№ 14798) было напечатано сообщение, идущее из Лондона, автор которого, рассказывая о надругательстве над портретами русских Императоров в киевской Думе, сообщал, что вслед за тем залпом войск убито сорок человек, и прибавлял следующее:

«Один адвокат, по фамилии Ратман, вырезал портрет Государя из рамы, а затем лицо из холста, просунул свою собственную голову через образовавшуюся дыру и произнес в таком положении речь с балкона Городской Думы .На следующее утро толпа рабочих, ворвавшись к нему на квартиру, буквально разорвала его на куски».

Конечно, и этого известия мы не сообщили, так как на балконе Думы такой сцены не было (мы видели достоверных свидетелей, находившихся на улице), а Ратнера, о котором, очевидно, сообщал лондонский корреспондент, никто не растерзывал. Просовывание головы через разорванный портрет мы сочли вымыслом толпы дополнившей фантазией сцену революционного исступления. Слух об этой сцене действительно ходил в Киеве но параллельно с другими вымыслами (о зарезанных монахах Голосеевского монастыря) и кроме того он не получил широкого распространения.

Однако 5-го ноября мы получили письмо за полной подписью которое печатаем ниже Мы пригласили этого «очевидца» и выслушали от него лично рассказ Автор письма ремесленник, владеющий собственной небольшой мастерской, он отбывал воинскую повинность и потому знает военные сигналы.

«М. Г. Господин Редактор! Позвольте поместить мое заявление в вашей уважаемой газете Не помню, в каком номере «Киевских Откликов» я прочел, что около Думы стоявшая публика мирно стояла и мирно слушала речи мирных ораторов. Я не умею красно описать все что я сам видел и слышал, стоя около своего магазина по Большой Васильковской. Проходившая толпа с красными флагами приказала мне закрыть магазин и следовать за собой, я из любопытства пошел, процессия направилась к Думе. Я задним ходом пробрался в Думу и стоял на балконе, где раздавались речи ораторов. В это же время были сломаны вензеля Государя и корона, но я не понимал, для чего это сделано, и думал, что для того, чтобы лучше стоять ораторам Некоторые ораторы, фамилии которых мне известны говорили «Долой Царя и весь Дом Романовых, да здравствует Республика!» Я ушел в залу, в тог момент сорвали портрет Государя Николая Александровича, прорвали дыру в полотне и один из студентов с рыжеи, носатой физиономией еврейского типа просунув голову кричал «Долой Н-ку! Теперь я могу быть царем!» Толпа (в зале) кричала «ура» Начали рвать портреты покойных Государей и раз били доску мраморную. Я крикнул «Зачем кощунства над мертвыми?!» Ко мне бросились кричали что надо уничтожить Дом Романовых угрожая револьверами. Но я сказал, что это не я сказал. Дабы уйти от опасности, я попал в коридор, но, услышав шум на улице, прошел в комнату, окна которой выходят на дом Дворянского Собрания. В тот момент прибыли конные артиллеристы без ружей, с револьверами в кобурах. Трубач сыграл сигнал, раз, другой и третий. Тогда только солдаты бросились разгонять толпу. Стоявшие около меня один в форме студента, другой в штатском, начали стрелять. Один из артиллеристов упал с лошади. Около дверей здания Думы несколько человек стреляли из револьверов. Упали лошадь и солдат. Один из политехников размахивал обнаженной шашкой. Тут же прибыла рота солдат со стороны. Михайловской улицы и остановилась. Трубач начал играть сигнал. В этот момент началась стрельба из окон. Думы и Биржи в стоявших солдат. Тогда только по приказанию командующего ротой дали залп в окна Думы. Над моей головой посыпалось стекло. Я лег на пол, чтобы не быть убитым или раненым. Минут через пять стихло. Когда я поднялся, солдаты стояли между зданиями. Биржи и Дворянского Собрания. Первые две шеренги стали на колено. В это время раздались выстрелы из здания Биржи. Один солдат упал. Солдаты всполошились и хотели было стрелять, но офицеры их успокаивали. Никаких выстрелов на публику сделано не было, что я могу подтвердить, если нужно будет, под присягой на суде. После этого я пробрался задним ходом и пошел по Крещатику, по направлению Большой Васильковской, сел в вагон конки и приехал домой ровно в пять часов вечера. Все это произошло между четырьмя и пятью часами вечера Очевидец»

(«Киевлянин» № 311, 1905 год)

Утром 18-го октября 1905 года появился в виде телеграмм Высочайший манифест. По этому случаю были устроены многочисленные митинги в разных частях города, и толпы народа, преимущественно учащиеся, с красными флагами устремились в центр города, на Крещатик. Всему этому способствовала прекрасная солнечная погода, наставшая после целого ряда ненастных дней. Часов в 11 утра ввалилась в залу городской Думы толпа, где был устроен митинг, председателем которого был избран гласный Думы Шефтель и в помощники ему один русский студент, они принимали запись на очередь говорить речи. Многие высказывались за немедленное освобождение арестованных за политические дела и предлагали идти толпой к тюрьме и силой добиться освобождения их, но слова эти так и остались только словами. На других митингах по этому вопросу было принято более благоразумное решение выбрали из своей среды депутатов и послали их к губернатору; они добились освобождения некоторых заключенных, что было, возможно, властью губернатора. Во время речей был такой случай: один русский студент-оратор высказался о том, что не все сразу делается, а идет постепенно, и что все остальное будет дано; но присутствующие евреи в продолжение всей речи перебивали его и старались заставить его замолчать, и он был вынужден уйти с трибуны. После этого инцидента поднялся невообразимый шум и некоторые возмущались тем, что за такая свобода слова, когда кому-нибудь из здравомыслящих не дают высказать свое убеждение. Во время шума раздался крик «долой жидов!», не нашедший себе поддержки. Были и ораторы рабочие, говорившие о том, что этот манифест вырван ими у царской власти, с оружием в руках, и что еще не все им дано, и они будут добиваться остального своею кровью и не сложат оружия. Была также пропета Вечная Память князю Трубецкому, как борцу за свободу; из-за этого возник спор: демократы кричали, что он, как представитель буржуазии, не стоит этого, а другие, что нужно почтить всех павших за освободительную идею, что и было исполнено повторением Вечной Памяти. Должен заметить, что в зале на этом митинге присутствовали представители всех сословий и национальностей, пожилые и молодые, и он прошел спокойно. Пробыв в зале часа два, я пошел в свое отделение убрать бумаги и идти домой на обед. Придя в отделение, я увидел в окно приближающуюся процессию демонстрантов, шедшую с Большой Василъковской улицы, с красными флагами, с различными надписями на них и пением, а напротив, возле ресторана Семадени, выстроенную поперек улицы роту солдат, заряжавшую боевыми патронами свои ружья. Когда толпа приблизилась к углу Николаевской улицы, офицер отдал приказ взять ружья на прицел; тут настал ужасный момент, все смотревшие в окна с замиранием сердца ожидали, что произойдет. Сперва толпа, при виде направленных на нее ружей, остановилась и стала разбегаться, а к офицеру подошло несколько человек с манифестом в руках и, наверное, убедили его, что в этой манифестации нет ничего предосудительного, так что он скомандовал роте построиться и отойти на Думскую Площадь. Тогда эта толпа, собравшаяся снова, с криками «ура!» двинулась вперед к Думе и, остановившись перед балконом, на котором помещался вензель из инициалов «Н» и «А» с царской короной наверху, требовала снятия короны. Выбежав на балкон, я застал букву «А» уже сломанной, а корону сломал один русский рабочий, и когда она была ниспровержена, из толпы послышались крики, чтобы поставить ее на прежнее место, что было сперва исполнено, и вместе с тем был воткнут красный флаг в корону, но потом, минут через десять, корона опять была сокрушена, на этот раз уже евреем; он же сломал половину буквы «Н». На крики уличной толпы вся публика из зала вышла к ней, так что зал остался совершенно пуст, и в нем не было ничего попорченного. На улице сперва ораторствовали в одном месте, возле парадного входа в Думу, с какого-то белого стола, служившего трибуной, а когда остановились вагоны трамвая по причине скопившейся массы народа, то некоторые ораторы избрали крыши их своими местами, откуда они надрывающимися голосами произносили речи. Ушел я из Думы часа в два дня и по дороге встретил на Александровской улице направляющуюся на Кре-щатик манифестацию с красными флагами, состоящую исключительно из евреев подростков, с красным бантом или повязкой у каждого. Пообедав дома, я опять пошел в Думу смотреть, чем кончится вся эта история. Когда я прибыл туда, зал был наполнен публикой, на восемь десятых состоявшей из еврейской молодежи обоего пола; все красное сукно было разорвано и употреблено на банты; но Царские портреты были еще целы. В большинстве комнат заседали различные социальные комитеты, в коридорах ходили евреи, сборщики денег на какие-то цели, а в зале собирали запись в боевую милицию, и, судя по толстой пачке исписанных листов, запись была успешна. Выйдя на балкон, обращенный к Софиевскому собору, я увидел тут же внизу, окруженную народом, роту пехоты 168 Миргородского полка, к которой из публики произносились речи и раздавались крики «ура». Видно, это надоело офицерам, и они отвели роту на Костельную улицу. Кроме этого на площади не оставалось ничего интересного, и я вошел в зал. Как раз при моем входе я услышал треск рвущегося полотна и, обернувшись, увидел, как несколько евреев рвали на куски портрет Николая II и топтали ногами под крики «ура» остальных. Потом последовала очередь и других портретов. Часгь присутствующих настаивала не уничтожать портретов Императора Александра III и Александра II, и даже была вывешена записка евреям на портрет Императора Александра II, чтобы его, как Царя-Освободителя, не трогать, но разошедшуюся публику трудно было остановить, и эти портреты были порваны и попраны, как и первые. Кстати сказать, возле портрета Императора Александра II стояло несколько людей и между ними высокий русский политехник, уговаривавший не рвать этого портрета. Когда портрет Александра III был уничтожен, а также и мраморная доска, на которой были написаны слова благодарности Киеву от Императора Николая II в 1896 году, толпа направилась к портрету Императора Александра II во главе с русским студентом, сильно возбужденным, одетым в синюю форменную тужурку и с высокой каракулевой шапкой. На просьбы политехника толпа эта в нерешительности остановилась; тогда вышел упомянутый студент с криком «Долой царскую фамилию! Не он сам освободил народ, а по принуждению наших отцов; народ и до сих пор остался бы рабом», — и сделал палкой дыру посредине портрета и, подскочив, зацепил рукой за разорванный край и оборвал его над самой рамой так, что верхняя часть самого полотна от пояса осталась целой В это время вошел в зал старший курьер Управы и, заметив, что можно спасти хоть часть портрета, вырвал насильно из рук манифестантов оставшийся кусок и, свернув ею в трубку, вышел из залы. По его словам, этот кусок был после отнят у него и порван на мелкие куски. Почти одновременно с этим послышались крики «Казаки едут!», поднявшие ужасный переполох среди находившихся в зале Глянув в окно, я увидел спускавшийся вниз по Софиевской улице отряд конных артиллеристов, державший направление на Институтскую улицу. Я тотчас же выбежал из залы в Финансовое отделение управы, из окон которого можно было видеть ту часть Крещатика, по какой должны были проехать артиллеристы. Эти артиллеристы числом около полусотни, с офицером во главе, подъехали к углу Крещатицкой площади и улицы и остановились возле магазина Дергаченка. В это время перед Думой стояла сплошная толпа, и в разных концах ее произносились речи. Часть этой толпы, окружив тесным кольцом артиллеристов, кричала им «ура», и некоторые обращались с вопросами к солдатам. Лошади, видя вокруг себя такую массу народа, поневоле сближались в кучу и жали ноги солдатам. Офицер, заметив это, скомандовал осадить назад публику, и в тот момент, когда солдаты подняли нагайки, была брошена пустая бутылка из-под водки с тротуара, где находится кофейня в здании Думы, которая разбилась вдребезги на голове одной лошади. Вслед за этим был произведен первый выстрел в солдат, с того места, откуда брошена была бутылка, за ним второй из ворот Дворянского дома и третий со ступенек обойного магазина Эрнеста Ланге При звуке выстрелов солдаты все разом, как будто по команде, пригнулись, затем, пришпорив лошадей, ринулись на публику, держа в одной руке нагайки, а другой стреляя из револьверов, большею частью на воздух. Заслышав выстрелы, пехота, стоявшая на Костельной улице, бегом направилась на помощь артиллеристам и, построившись полукругом от здания биржи до противоположного угла Крещатика, возле Думы, открыла огонь залпами. Вначале, как я видел, штыки были направлены в небо, но когда посыпались на солдат выстрелы из здания Думы и уличной толпы, и некоторые солдаты были ранены, то половина штыков уже опустилась вниз, и стреляли по цели. Трудно себе представить что-нибудь ужаснее того, что произошло среди толпы. Всякий старался скрыться от пуль, в страхе давили друг друга. Были такие случаи, что даже запертые железные ворота выламывались натиском толпы. В ужасной давке обрывались целые платья, на моих глазах две молодые девицы, почти голые ниже талии, с растрепанными волосами и без шляп, вбежали в ворота Дворянского дома. Многие женщины падали в обморок Где раньше минут за пять стояла многотысячная толпа, там теперь виднелись трупы убитых, помятые шляпы, калоши, зонтики и несколько дамских платьев. Смотреть в окно было рискованно, потому что солдаты стреляли по ним, и в то окно, возле которого я был, попало четыре или пять пуль, и мне пришлось уйти в коридор, куда пули не могли залетать. Там происходило непередаваемое смятение. Некоторые, не потерявшие самообладания, созывали всех, у кого было оружие, дать отпор войскам, и собравшись небольшой кучкой, выбежали на балкон и оттуда произвели несколько выстрелов, но после первого залпа, данного по ним, обратились в бегство, потеряв нескольких убитыми и ранеными. Во время перестрелки прибыл эскадрон драгун, а потом и казаки. Многие, бывшие в Думе, потеряв голову, бросились к выходам или старались куда-нибудь спрятаться. Я поднялся в третий этаж и остановился около окна, обращенного к Софиевскому собору, с которого была видна вся Крещатицкая площадь. На площади и прилегающих улицах происходило побоище между «черной сотней» и интеллигенцией, а также и евреями, перешедшее к вечеру и последующие два дня в стихийный еврейский погром, первые, имея в руках дубины и камни, жестоко избивали последних, так, например, на углу Софиевской улицы убегавший студент был сбит с ног ударом камня по голове, а другой, прилично одетый и в котелке, от полученного удара толстой палкой по животу, упал, и тут же его принялись нещадно бить ногами и палками. Евреи не оставались в долгу и защищались, как могли, так, в водовоза, бросавшего камни вслед за убегавшими, было произведено одним еврейчиком 14 лет пять выстрелов, не причинивших ему, однако, вреда. Мне интересно было посмотреть, что происходит в зале, и я вторично отправился на второй этаж, там уже публики было мало, все были на третьем этаже, да немногие столпились возле выходных дверей черного хода, думая, выходить им или не выходить. Я пожелал уйти из Думы, и так как через выход трудно было пройти на улицу, то мне пришлось открыть окно и спуститься по железной лестнице, ведущей во двор, откуда был свободный выход на улицу. Став на землю и вздохнув свободней, я бегом направился на Костельную улицу. В это время на Крещатике раздавались только одиночные выстрелы, но когда я поравнялся с костелом, то снова началась оглушительная стрельба залпами, но в кого — не знаю.

Пережитые, а частью и переживаемые события составляют необычайно яркий момент в истории нашей родины Отсюда является безусловная необходимость в точном освещении даже малейших фактов этой эпопеи Это обстоятельство заставляет меня возвратиться к октябрьским дням и остановиться на небольшом эпизоде, в котором пришлось мне самому принимать участие Значительный промежуток времени отделяющий этот факт, дает мне тем большую возможность яснее и объективнее осветить совершившееся.

В эпизоде около Думы 18 октября, около 4 часов дня, участвовал отряд от 1 го дивизиона 33-й артиллерийской бригады.

Отряд этот, сформированный всего лишь накануне, состоял из 120 человек, мало обученных здесь, посаженных на недавно приведенных к нам по мобилизации лошадей (совершенно не выезженных) 18-го октября, около 3 часов дня, отряд был экстренно вызван и, получив приказание прибыть к Думе, просить окружающую ее толпу разойтись, во что бы то ни стало соединиться с ротой, находящейся у Фундуклеевской, и поступить в распоряжение командира полка, рысью проследовал до начала Михайловской и опустился затем шагом к Думе. В пути начальник отряда приказал всем людям шашек и револьверов без команды не трогать, в крайнем случае применять нагайки. Это приказание явилось результатом, с одной стороны, желания совершить свою миссию без кровопролития, а с другой — уверенности в том, что не придется встретить серьезного сопротивления.

Около Думы отряд остановился, так как дальше вся площадь была запружена густой толпой. Развевались разной величины красные флаги как в толпе, так и с балконов (в том числе и думских). Трудно было понять сразу настроение толпы. Мы не могли, конечно, знать, что делалось в Думе, точно так же, как не могли объяснить себе мотивов такого многолюдного собрания. Впрочем, у нас и не было времени на размышление нас встретили протестующим гулом, среди которого выделялись отдельные бранные окрики — вроде «позор!», «остановитесь!» и др. Но почему "позор" — ни малейшей попытки объяснения не было сделано. Между тем начальник отряда выехал вперед. В ответ на его настоятельную просьбу дать возможность проехать по Крещатику до Фундуклеевской ул, куда приказано прибыть, в ответ на долгое убеждение публики, что по долгу службы он обязан исполнить приказание, и намерение его в этом отношении непреклонно, капитан получил ряд угроз и возгласов вроде «уезжайте отсюда, позор артиллерии, долой ее, мы вас не пустим, будем стрелять» и т. п. Отказавшись от надежды подействовать убеждением, капитан объявил, что велит играть «рысь» и после третьего сигнала начнет движение. Отдавая приказание трубачу, капитан все еще не верил, не придавал серьезного значения угрозам и рассчитывал на более или менее благополучный исход. Между тем, уже после первого сигнала раздался револьверный выстрел с балкона Думы и, по словам нижних чинов, 2—3 выстрела сзади. После третьего сигнала выстрелов было уже много, и отряд двинулся. С начала движения уже были смертельно ранены 2 нижних чина (Савин и Проскурин) и несколько лошадей (одна в ухо).

Трудно при таких обстоятельствах даже вообразить себе спокойное движение — началась скачка обезумевших лошадей, ужасная при наличных условиях. На углу Николаевской пришлось брать барьер — поставленный поперек ломовой извозчик, легковой и строящаяся мостовая, здесь несколько лошадей упало, а несколько человек было помято. У Прорезной «эскадрон» удалось остановить, привести в порядок, отправить раненых людей и лошадей. Людей было ранено 9 (двое смертельно), а лошадей — 7. Смертельно раненные — Савин, умер 19 октября, а Проскурин — 20 октября Когда потом, проехав Крещатик, отряд возвратился к Думе, толпы уже не было, прибыли другие войска, и отряду пришлось играть пассивную роль. Только в 3 часа ночи мы прибыли в казармы на Жилянской, сейчас же были осмотрены шашки и револьверы и сосчитаны патроны, которые оказались полностью. Другими словами, ни одна пуля чинами нашего эскадрона не была выпущена. Таким образом, окончился этот батальный инцидент, в котором нам пришлось играть роль подвижной мишени.

События идут ускоренным темпом. Теперь уже, по странной иронии судьбы, не бранят войск, по крайней мере в глаза, но тогда, в тe дни, когда на долю погибших от так называемого «жестокого произвола войск» выпадали восторженные гимны и хвалебные панегирики в печати, на долю наших несчастных товарищей, погибших уже действительно в силу неосмысленного произвола, на их долю не хватало жалости и уважения. Вместо рыдающего «прости» убившие их из-за угла, из толпы, забросали их свежие могилы грязью и с гордостью называли себя защитниками прав порабощенного народа.

А. Э. («Киевлянин» № 358, 1905 год)

Киев, 14 ноября 1905 года

Сегодня, 14-го ноября, город убран флагами, в церквах служатся молебствия, войска, имеющие хотя бы какую-нибудь возможность отдохнуть, отдыхают, все государственные учреждения и школы празднуют день рождения Матери Государя, находящейся в Дании у своего престарелого Отца. С какими думами и чувствами переживает Государь в нынешнем году этот день? Никто этого не ведает и говорить об этом не может сердце Царево в руках Божиих. Но каждый может повторить теперь и почувствовать величие слов гениального поэта, сказавшего устами Бориса Годунова:

Но как подуть, когда государственные власти, сбитые с толку, растерявшиеся перед непостижимыми действиями и непостижимым бездействием министров, дошли до поражающего бессилия, также близкого к безумию. Прочтите донесения быв одесского градоначальника Нейгарта, теперешнего нижегородского губернатора, которого сегодня одна из киевских газет называет «одесским Нероном». Не обращайте внимания на революционеров кто раньше хладнокровно стрелял из-за угла, бросал бомбы, взывал о крови, призывал к оружию и собирал на оружие деньги на «митингах» в университетах, тот мог сделать еще худшее в исступлении 18 октября. Кто мог убивать городовых, стоящих на посту, ночью подкрадываясь в темноте и поражая в спину ни в чем не повинную несчастную жертву, те могли употребить и более ужасные и изуверские пытки, нежели запускание «игл под ногти». С этой стороны мы ничему не удивляемся и не удивимся в будущем. Но оцените действия господина Нейгарта и даже изложение ужасных событии в его повествовании развития «освободительного движения» (каков официальный термин!), которое «вылилось в революцию». Посмотрите, как у него 14 октября распоряжаются городом с 450 000 населения и войсками ученики коммерческих училищ, предводительствуемые агитаторами и студентами, бьют стекла в учебных заведениях, изгоняют несчастных детей и обращаются в толпу с красными флагами. Начальство учебных заведений молит о защите от насилии, но господину Нейгаргу «исполнить это, конечно, было довольно трудно, за недостатком полиции». Не только трудно, но и невозможно, если бы даже у господина Нейгарта было пять полков полиции по составу военного времени. И вот почему невозможно. Когда на Канатной улице двадцать городовых, встретившись с толпой (в несколько сот человек), быта осыпаны камнями, причем ушиблено было четверо городовых, то остальные 16 человек, для своей защиты обнажили шашки и разогнали толпу. Но они имели несчастье, защищая себя, «ранить студентов и трех взрослых девиц». Что за этим последовало? «Столкновение с толпой вызвало крайнее возбуждение против полиции», «вся городская Управа отправитесь производить дознание на месте», а затем потребовала дознания от градоначальника. Г. Нейгарт «немедленно сделал распоряжение произвести дознание для обнаружения виновных», но не удовлетворил Управу Управа требовала «производства общественного расследования». «Градоначальник не встретил и к этому препятствий», но также требование Управы не удовлетворил. За Управой следовала Д\ма, потребовавшая «немедленного учреждения Исполнительного Городского Комитета», с участием всех революционных «организации», и немедленного введения милиции. Что ответил градоначальник г. Нейгарт, в донесении не говорится, но он распорядился ночью отобрать все патроны из частных оружейных магазинов и спрятать эти патроны в полиции! И г. Нейгарт хвалится своей предусмотрительностью. «Эта мера, — говорит он, — спасла не одну, а десятки и сотни жизней». К сожалению, г. Нейгарт ошибается «его меры» 14 и 15-го октября стоили много сотен жизней и тысяч раненых, но сколько именно — он не говорит в своем повествовании!

На следующий день после прятанья патронов были построены баррикады, войска сделали по ним несколько залпов, и, конечно, толпа разбежалась во все лопатки После того 17-го октября «прошло тихо» А затем наступило безумное 18 октября, с такими же безумствами, как везде, но в гораздо большей степени Революционеры не только захватили Думу, как у нас в Киеве, но тотчас же образовали «Временное Правительство», которое г. Нейгарт из скромности называет «временным комитетом». Временное одесское правительство действовало не по-нейгартовски. Оно поставило г. Нейгарту ультиматум увести войска с улиц и казаков за город и уничтожить полицию, или иначе она «будет разоружена захватным правом». Не успел г. Нейгарт подумать над ультиматумом, как уже «вооруженные шайки революционеров начали нападать на городовых и разоружать их». «За этот день, — сообщает г. Нейгарт, — было убито два, ранено и обезображено 10 и обезоружено 22 городовых». Полиция была действительно уничтожена революционерами или, как скромно выражается г Нейгарт, «полиция покинула посты». Революционеры взяли охрану города в свое ведение. «Весь вечер на главной улице видны были посты студенческой вооруженной милиции, а на окраинах еврейские заставы никого не пропускали без обыска». «Этому, — добавляет г. Нейгарт, — подверглись решительно все, даже чиновники, объезжавшие город и полицейские участки». Но г. Нейгарт не сообщил самого интересного был ли он подвергнут обыску еврейской заставой при объезде города в эту ужасную ночь или г. градоначальник предпочел города не объезжать? Г. Нейгарт повествует далее, что день 18-го октября прошел в Одессе «без войск и полиции, но не без насилий и грубых издевательств». «Полиция покинула посты», войска были уведены, и революционеры могли беспрепятственно «издеваться над Царским портретом, ругать особу Государя, срывать национальные флаги и заставлять публику преклоняться перед красными флагами».

Русские люди все это выдержали 18 октября, а на следующий день безоружные, вооружившись только иконами, портретом Государя и национальными флагами и отслужив молебен, пошли по городу через еврейские заставы, среди вооруженной милиции, и не просили у г. Нейгарта ни полиции, ни войск, ни револьверов. Но еврейские заставы и вооруженная милиция не могли потерпеть оскорбления водруженного над Одессой под градоначальством г. Нейгарта красного флага, не могли они стерпеть вида только что разорванных и истоптанных, но вновь появившихся, как священное знамя, портретов Государя. Процессия русских людей была безоружна, но революционеры понимали, что она вооружена теми мыслями и чувствами, которые их сомнут и сметут одним своим появлением, даже г. Нейгарга выведут из гипноза и оцепенения и убедят его, что Одесса была один день во власти одесских революционеров при помощи мятежников «Потемкина», была три дня во власти еврейских бунтовщиков без помощи изменников матросов, но что она еще не «Придунайско-Черноморская республика» под председательством г. Пергамента. Революционеры без колебаний решили, что «мятежников и бунтовщиков под национальным русским флагом и с эмблемой царской власти» нужно встретить решительно, разогнать и уничтожить. Первый удар нанесла революционная газета. Из здания редакции «Южн. Обозр.» посыпался град выстрелов, и «два простолюдина, несшие Царские портреты», пали убитыми «В остальные процессии националистов, — как выражается г. Нейгарт, — были брошены бомбы». Сколько пало от этих бомб, г. Нейгарт молчит.

Народ не выдержал этих злодеяний, невооруженный, он начал борьбу «с поголовно почти вооруженными евреями и революционерами». Борьба стоила ему крови. К вечеру было принято в больницы до 200 раненых русских, а евреев 70. Если русского человека везут или несут в больницу, то, значит, он тяжело ранен; сколько их умерло — г. Нейгарт не сообщает. Но поднялась могучая духом лавина в этом еврейском городе, и все револьверщики и бомбовщики были смяты, попрятались, и по городу прошел ураган погрома, среди стрельбы из окон домов в народ и войска. Г. Нейгарт вывел тогда войска. «Войсковые патрули, — говорит он, — стали спешно рассылаться во все стороны, но громилы»... «не стреляли в войска и не сопротивлялись им». «При виде войск они немедленно рассеивались». И, прибавляет г. Нейгарт, город оставался два дня «во власти грабителей».

Вернуться в Линдекс