Часть I . Теоретическое наследие русской правой XIX-нач. XX вв.. 

Глава 1. Основные черты национально-правой идеологии XIX в. 

Самая первая проблема, которая возникает у любого исследователя правых теорий в России, это - определение исходной даты появления этих теорий на свет. Можно считать вслед за А.И.Герценым (и большинство ученых так и считает), что первые оригинальные теории и учения, противоположные как идеям западной демократии, так и революционного переустройства в России связаны с учением славянофилов, т.е. появляются в 30-40-е гг.. XIX в. Но ведь только славянофилами русская правая не ограничивается. Р.Пайпс связывает правых с консерватизмом, причем начинает русскую консервативную идеологию с XY века,[1] т.е. с момента возникновения Московского государства и его идеологии “Святой Руси” и “Третьего Рима”. Некоторые религиозные теоретики всю русскую правую связывают исключительно с Православием и в этом смысле правые появляются на Руси вместе с Крещением в 988 г.

Наконец, бытуют представления, что какой-то единой правой идеологии вообще на Руси не существовало, а были лишь отдельные доктрины, рождавшиеся и умиравшие в борьбе с прогрессивными силами. “Теория официальной народности” графа С.С.Уварова, славянофилы, почвенники, охранители, белогвардейцы, современные национал-патриоты - лишь отдельные, не имеющие никакой преемственности и связи реакционные движения, вдохновлявшиеся ложными утопическими учениями. Именно такой подход характерен в оценке правых для современных публицистов демократической ориентации.

Так как же тут быть? Если вспомним, что само деление политических сил на левых-правых возникло лишь во время Великой Французской революции, то вполне логичным будет считать появление правых национально-патриотических концепций именно со времени революции, точнее, как реакцию на революционные теории. И поэтому совершенно справедливо будет начинать русских правых с пламенного контрреволюционера, одного из самых первых критиков идеалов Просвещения и революции, Николая Михайловича Карамзина. 

Карамзин и конец “Века Просвещения”.

Идеалы Века Просвещения, как известно, широко распространялись в России все XYIII столетие. Со всем энтузиазмом неофитов русская нация (точнее, просвещенное дворянство) со времен реформ Петра I-го приобщенная к последним достижениям западной цивилизации, ловила все последние новинки философской мысли, исходившей из центра Просвещения, Франции. Неизменная “галломания” сделалась поводом для насмешек Д.Фонвизина и некоторых других писателей Екатерининского времени.

Но в целом философия французских Просветителей встречала самое искреннее желание, благо пример в уважительном отношении к философам подавала своим подданным сама императрица Екатерина II-ая.

О культурном влиянии Франции века Просвещения на тогдашнюю Российскую Империю написано много и видимо , будет еще много написано в будущем, поэтому не будем останавливаться на этой теме.

Все резко изменилось в 1789 году, когда во Франции началась революция. В самом начале революции ее романтический порыв вызвал симпатии части русского общества. Известно, что богатый аристократ Павел Строганов, оказавшись во Франции, вступил в якобинский клуб.

Правительство Российской Империи как и правительства всех других европейских государств резко осудило свержение и казнь короля Людовика XYI-го. “Казнь короля, - писал граф С.Р.Воронцов, - заставляет трепетать от ужаса и омерзения к этой мерзкой французской нации”. Бывший русский посол во Франции И.М.Симолин считал французскую нацию “достойно истребления, чтобы не осталось ее имени”.[2] В страхе правительство Екатерины II-ой начало прибегать к репрессиям, карая за те поступки и высказывания, которые до 1789 г. само поощряло. Напомним лишь судьбу А.Н.Радищева, вина которого заключалась лишь в несвоевременности выхода его “Путешествия из Петербурга в Москву”, ведь до 1789 г. в России открыто выходили книги и произносились речи (напр., на Комиссии по составлению Нового Уложения 1767 г.) подчас резко антикрепостнические.

Правда, все это происходило в моменты прострации и страха. Сама Екатерина II прекрасно понимала объективную неизбежность революции, то, что грубой силой революционные идеи не подавить. Не случайно Екатерина дала резкую отповедь сыну Павлу, который заявил, что легко бы справился с мятежниками при помощи пушек. “Или ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями?” - спросила императрица. Своего внука, будущего императора Александра I-го Екатерина заставила прочесть “Декларацию Прав человека и гражданина” и подробно объясняли причины революции. Возможно, именно понимание того, что пушки не могут воевать с идеями, вероятно привело Россию к неучастию в походе феодальных монархов Европы против Французской республики в самые критические ее годы.

Как реакция на идеи революционного переустройства мира на основании умозрительных схем появляются и идеи контрреволюции, оказывающиеся весьма эффективней пушек. Если сражавшиеся против революции с оружием в руках правые XVIII века потерпели поражение, то этого нельзя сказать о правой идеологии.

Лучшей агитацией против Просвещения и революции была сама революция, символом которой стала гильотина. По подсчету демографа Б.Урланиса, из революционного поколения французских мужчин 1789-1815 гг.. погибло 40 %. Широко известны такие факты, как геноцид в Вандее, массовые казни в Лионе и Нанте. А вот какие подробности приводит в своей книге о революции ее младший современник, великий английский мыслитель Томас Карлейль: «Отметим ... две вещи, не более: белокурые парики и кожевенное производство в Медоне. Много было толков об этих белокурых париках. О читатель, они сделаны из волос гильотинированных женщин!... Еще глубже поражает сердце человека кожевенная мастерская в Медоне, не упомянутая среди других чудес кожевенного дела. В Медоне ... существовала кожевенная мастерская для выделки человеческих кож; из кожи тех гильотинированных, которых находили достойными обдирания, выделывалась изумительно хорошая кожа наподобие замши”.[3]

Террор французской революции был вызван отнюдь не только разгулом страстей или ответом на контрреволюцию. Во многом будущий террор был обоснован, вопреки их собственным желаниям, идеологами Просвещения. Поскольку, грубо упрощая их философию, все беды и страдания человечества обусловлены невежеством и суевериями, то достаточно будет поделить все идеи на правильные и неправильные, и последние разоблачить. А как быть со сторонниками “неправильных” идей? Сами просветители были образцами терпимости и толерантности, но не их эпигоны в политике. Террор является закономерным средством утверждения любого “истинного” и “единственно правильного” учения, будь то идея демократии или социализма. Высказанное современными французскими “новыми философами” мнение о том, что идеалы Просвещения в конечном счете привели к ГУЛАГу и Освенциму, лишь на первый взгляд кажется парадоксом.

Идейные пушки против революционных идей были отлиты немедленно. Уже в 1790 г. выходят “Размышления о революции во Франции” Эдмунда Берка, несколько позднее - подобные “размышления” Жозефа де Местра, ставшие манифестом правых, точнее, того направления правой мысли, которое получило название консерватизма. Заметим, что первыми идеологами консерватизма стали англичанин и француз-эмигрант, т.е. житель страны, которая сама испытывала сильное революционное брожение и готовилась к войне против революционных соседки и эмигрант, жертва революции. В России ничего подобного не было. Будущие декабристы только-только появились на свет, да и в зрелом возрасте они были, по определению, “страшно далеки от народа”, Радищев так и остался одиночкой. Но завершение века Просвещения гильотинами и  общеевропейской войной не прошли мимо наблюдательных русских мыслителей, в числе которых первое место должно по праву принадлежать Н.М.Карамзину.

Совершив свою поездку во Францию в 1790 г., что нашло свое отражение в “Письмах русского путешественника”, Карамзин наблюдал еще только романтическое начало революции, еще до войны и террора встречается, по мнению Ю.М.Лотмана, с Кондорсе, Рабо де Сен-Этьеном, Жильбером Роммом, Лавуазье, Неккером, Сийесом, Талейраном, Шамфором, Робеспьером. Уважение ко многим деятелям революции Карамзин пронес через всю жизнь. Так, “Робеспьер внушал ему благоговение. Друзья Карамзина рассказывали, что получив известие о смерти грозного трибуна, он пролил слезы, под старость он продолжал говорить о нем с почтением, удивляясь его бескорыстию, серьезности и твердости его характера, и даже его скромному домашнему обиходу, составляющему, по словам Карамзина, контраст с укладом жизни людей той эпохи”.[4]

Но симпатии к личностям делающих революцию, в скором времени показавшей свое лицо, не могли вызвать у Карамзина оправдание революции. Напротив, конец века Просвещения вызвал у Карамзина (как, впрочем, и у многих его современников) очень горькие чувства. Вот какие карамзинские “выстраданные строки, огненные и полные слез”, вспомнил не кто-нибудь , а принципиальный противник всего дела Карамзина А.И.Герцен, который однако, также был разочарован в прогрессе западной цивилизации:”Кто более нашего славил преимущество XVIII века, свет философии, смягчение нравов, повсеместное распространение духа общественности, теснейшую и дружелюбнейшую связь народов, кротость правлений?... Конец нашего века почитали мы концом главнейших бедствий человечества и думали, что в нем последует соединение теории с практикой, умозрения с деятельностью... Где теперь эта утешительная система? Она разрушилась в своем основании; XVIII век кончается и несчастный филантроп  меряет двумя шагами могилу свою, чтобы лечь в нее с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки... Век просвещения, я не узнаю тебя; в крови и пламени среди убийств и разрушений, я не узнаю тебя”.[5]

Н.М.Карамзин даже в период своего путешествия 1789-90 гг.. не был поклонником революционного переустройства мира на основе умозрительных схем, революционная французская реальность окончательно подорвала у него веру в возможность социальных преобразований, не отталкивающихся от исторического опыта. Вспомним предисловие Карамзина к его великой Истории: “Правители, законодатели действуют по указаниям истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей. Мудрость человеческая имеет нужду в опытах, а жизнь кратковременна . Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие

Но и простой гражданин должен  читать историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушилось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества”.[6] В этих словах Карамзина выражено своеобразное кредо консерватизма - если и допустимы изменения и перемены, то только с учетом исторического опыта народа, причем все преобразования в настоящем не дадут совершенного устройства и только знание истории смирит гражданина с несовершенством видимого порядка вещей. Как тут не вспомнить совершенно аналогичные выводы классика западного консерватизма Э.Берка, также сделанные на противопоставлении опыта французской революции и постепенных английских реформ: ”Все сделанные до сих пор преобразования (в Англии - авт.) производились на основе предыдущего опыта. Дух новшеств присущ характерам эгоистическим, с ограниченными взглядами... Дух свободы, часто провоцирующий беспорядок и эксцессы, действуя как бы в присутствии канонизированных предков, умеряется благодаря глубокому уважению и благоговению. Идея свободы, полученная людьми вместе с врожденным чувством достоинства, защищает поколения от неизбежной наглости выскочек.”[7]

Карамзин не только на основании русской истории пришел к выводу об особом пути развития для каждого народа и о необходимости сохранения народного духа. В 1811 г., еще до выхода в свет первых томов своей Истории он выступил против всемогущего Сперанского в “Записке о древней о новой России”, обвиняя реформатора в стремлении подорвать начала русской жизни своими преобразовательными прожектами, оторванными от реальной жизни и прошлого России. Фактически это была смелая критика справа  всей внутренней политики Александра I-го. Заметим, что великий историк отнюдь не идеализировал русское прошлое и не склонен был видеть только плохое в настоящем.

В 1819 г. Карамзин снова высказал царю свое “Мнение русского гражданина”, осудив ошибочный курс Александра I-го в отношении Польши и западных губерний России. Намерение царя восстановить Речь Посполитую вместе с ее прежними владениями в Белоруссии и Правобережной Украине подрывало территориальную целостность Российской империи, разрывало только недавно, при Екатерине II-ой достигнутое политическое единство Великой, Малой и Белой Руси. В довершение всего Россия своими руками создавало заведомо враждебное отношение к себе со стороны других государств-участников раздела Польши в конце XVIII в. вряд ли при этом надеясь надолго обеспечить себе дружественные чувства восстановленной Польши. Известно, что возмущение этой перспективой в российском обществе было практически всеобщим. Именно это негодование привело к созданию первых декабристских организаций.

Карамзин был одним из самых ярких критиков замысла своего монарха. Его записка “Мнение русского гражданина”, написанная 17 октября 1819 г. и читанная в тот же вечер им императору, произвела на последнего сильное впечатление.

В том, что Польша в границах 1772 г. не была восстановлена - большая заслуга Карамзина. Впрочем сам историограф не переоценивал свою роль в этом деле: ”Россия удержала свои Польские области, но более счастливые обстоятельства, нежели мои слезные убеждения спасли Александра от дела, равно бедственного и несправедливого”.[8]

И “Записка”, и “Мнение” отнюдь не были только сугубо теоретическими произведениями. Поскольку Карамзин отражал в них не только собственные политические представления, но и говорил  от имени достаточно влиятельного круга просвещенных дворян, среди которых и будущие декабристы, и (что вполне естественнее) консерваторы, то голос Карамзина был голосом определенного политического направления. Сам Карамзин как придворный историограф, приближенный к императору человек (что в условиях самодержавной монархии означает значительную власть), был в состоянии оказывать большое практическое воздействие на правительственный курс.

Итак, именно Карамзина можно считать первым русским правым, если следовать тем основным чертам правой идеологии, которые приведены во введении . В творчестве его присутствует и неприятие многих сторон философии Века Просвещения, мысль о гибельности насильственных преобразований, т.е. революции, консерватизм, который совершенно не был апологией существующего порядка вещей. Карамзин - сторонник введения “коренных законов”, но не конституции и парламентаризма. Верность принципу самодержавной монархии не мешала историку критически оценивать многих русских царей и прямо выражать недовольство в лицо монарху некоторыми его неоправданными преобразованиями. При императоре Павле I -ом Карамзин едва не был арестован, так что обвинять его в льстивости и заискивании перед сильными мира сего не приходило в голову даже самым ярым критикам. Говоря о самодержавии, историк всегда имел в виду самодержавие, очищенное от тиранства.

В оценке русского прошлого у Карамзина нет ни восхваления. ни отрицания петровских реформ, что характерно для более поздних западников и славянофилов. Русская история у Карамзина составляет единое целое (то, чего так не хватает современным правым, склонным приукрашивать одни этапы национальной истории и не видеть ничего позитивного в других!)

Свое понимание сущности отечественной истории Карамзин выразил в словах: “Россия основывалась победами и единоначалием, гибла от разновластия и спасалась мудрым самодержавием”. Под этими словами могут подписаться правые не только всего XX столетия, но и современные правые, оговорив, что под самодержавием можно понимать не только монархическую форму правления, но и любое национально-авторитарное правительство в стране. И в завершение разговора о Карамзине обратим внимание на то, что в его деятельности можно видеть многие черты позднего правого движения. Здесь и апелляция к общественному мнению (тогда еще из ограниченного числа просвещенных дворян), и активное влияние на это мнение, даже если это идет вразрез с пожеланиями монарха.

Используя известную метафору Пушкина о Ломоносове, который “был нашим университетом”, можно сказать, что Карамзин был первой русской правой партией, занимающейся активной теоретической, пропагандистской и практической политической деятельностью, как это только возможно в условиях самодержавной монархии. Вероятно, именно от сюда становится возможной знаменитая фраза историка в письме 1818 г. к И.И.Дмитриеву:” По чувствам останусь республиканцем, и притом верным подданным Царя Русского: вот противоречие, но только мнимое!”.[9] Под республиканскими чувствами здесь надо понимать чувство гражданина, вполне осознающего свой долг и, подобно древним римлянам, выполняющим его до конца. Верность монархии у Карамзина не означает тупого выполнения всех начальственных предписаний, даже самых нелепых, а честную осмысленную позицию гражданина, повинующегося власти не за страх, а за совесть и в силу убеждений искреннего монархиста в том, что именно самодержавная монархия является наиболее подходящая для России формой правления. Это убеждение гражданин и монархист  готов отстаивать даже перед монархом в качестве правой консервативной “оппозиции его величества”. 

Граф С.С.Уваров и “теория официальной народности”. 

Есть глубинный смысл в том, что карамзинский период свободного консерватизма завершился 14 декабря 1825 г. Речь здесь идет не о том, что сам историограф , присутствовавший в тот день на Сенатской площади, смертельно простудился и умер через несколько месяцев. С 1825 г. перед всем русским обществом появилась реальная альтернатива слева существующему порядку вещей в виде революционного преобразования России. Начиная от декабристов целое столетие революционное движение, вдохновляющееся различными теориями и доктринами, составляет важнейшую черту всей внутренней политической жизни Российской Империи до самого ее конца.

На русских правых новый период развития общественной мысли отразился самым непосредственным образом. Самое существенное изменение в их положении заключалось в превращении правых в подавляющем большинстве (кроме славянофилов) в сугубо “государственных людей” или пропагандистов правительственного курса. Во всяком случае таковым было общественное мнение и правые николаеской эпохи , с его точки зрения, были казенными пропагандистами.

Если до начала XIX в., по словам А.И.Герцена, все лучшие люди России были вместе с властью, то и теперь многие (хотя и оставаясь в меньшинстве) из лучших людей стали активными борцами против власти. В этих условиях правые консерваторы, имея все основания считать, что самодержавная монархия достаточно успешно защищает национальные интересы страны, а любые революционные потрясения представляют угрозу безопасности России, действительно приняли характер казенно-охранительных сил. Сохранение того, что возможно сохранить и изменяясь, ничего не менять. - вот что стало целью правых николаевской эпохи. Не развитие своей оригинальной теории, а сохранение и пропаганда истинно-русских охранительных начал требовалось от мыслителей правого лагеря.

С другой стороны, само самодержавие при Николае I впервые в истории почувствовало необходимость идеологического обоснования своего существования. Появилась нужда в светской официальной идеологии.

Официальная идеология, в соответствии с законами жанра, должна прославлять прошлое, оправдывать настоящее и обещать замечательное будущее. Такая идеология времен николаевского правления получила с легкой руки Пыпина не очень точное, но давно утвердившееся в науке название “теория официальной народности”. В общих чертах ее изложил министр народного просвещения граф С.С.Уваров во Всеподданнейшем докладе императору в связи с десятилетием своего пребывания на посту министра. Сущность концепции Уваров выразил в следующих словах: ”Посреди быстрого падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, при повсеместном распространении разрушительных понятий, в виду печальных явлений, окружавших нас со всех сторон, надлежало укрепить отечество на твердых основаниях, на коих зиждется благоденствие, сила и жизнь народная; собрать в одно целое священные остатки ее народности и на них укрепить якорь нашего спасения. К счастию, Россия сохранила твердую веру в спасительные начала, без коих она не может благоденствовать, усиливаться, жить. Искренно и глубоко привязанный к церкви отцов своих, русский искони взирал на нее как на залог счастия общественного и семейственного. Без любви к вере предков, народ как и частный человек, должен погибнуть. Русский, преданный отечеству, столь же мало согласится на утрату одного из догматов нашего православия, сколь и на похищение одного перла из венца Мономахова. Самодержавие составляет главное условие политического существования России. Русский колосс упирается на нем, как на краеугольном камне своего величия. Эту истину чувствует неисчислимое большинство подданных Вашего Величества: они чувствуют ее в полной мере, хотя и поставлены на разных ступенях гражданской жизни и различествуют в просвещении и в отношениях к правительству. Спасительное убеждение, что Россия живет и охраняется духом самодержавия сильного, человеколюбивого, просвещенного, должно проникнуть народное воспитание и с ним развиваться. Наряду с сими двумя национальными началами, находится и третье, не менее важное, не менее сильное: народность. Вопрос о народности не имеет того единства, как предыдущий; но и тот и другой проистекают из одного источника и связуются на каждой странице истории Русского Государства. Относительно к народности все затруднение заключалось в соглашении древних и новых понятий; но народность не заставляет идти назад или останавливаться; она не требует неподвижности в идеях. Государственный состав, подобно человеческому телу, переменяет наружный вид свой по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия изменяться не должна. Неуместно было бы противиться этому периодическому ходу вещей; довольно, если мы сохраним неприкосновенным святилище наших народных понятий, если примем их за основную мысль правительства, особенно в отношении к отечественному воспитанию.

Вот те главные начала, которые надлежало включить в систему общественного образования, чтобы она соединяла выгоды нашего времени и с надеждами будущего, чтобы народное воспитание соответствовало нашему порядку вещей и не было чуждо европейского духа».[10]

Как видим, “официальная народность” графа С.С.Уварова отнюдь не сводилась к апологии правительственного курса. Уваров точно уловил необходимость единства духовного, политического и национального начал в жизни страны, которые и были выражены в триаде “Православие - Самодержавие - Народность”. Не случайно эта условная триада и в наши дни является одним из самых распространенных девизов русских правых. Мало какой из политических формул во всемирной истории была суждена такая долгая жизнь. Вероятно, только лозунг “Свобода, Равенство, Братство” Великой Французской Революции, в противопоставлении которому и была создана уваровская триада, может похвастаться большим долголетием. Но вряд ли в современной Франции каноническая формула вызывает столько новых толкований и разъяснений, как в современной России.

Для многих современных правых характерно стремление вообще всю русскую духовную культуру свести к этим трем словам. Так, по словам известного скульптора В.Клыкова. “Русская идея - это Православие, Самодержавие, Народность”. Недавно скончавшийся знаток русской и мировой философии А.Гулыга считает триаду формулой русской культуры. Впрочем, подробнее об этом и других символах веры правых будет рассказано далее.

Что касается казенных правых николаевского времени, то нельзя отказать им в логичности, ясном понимании стоящих перед Россией проблем (что не мешало правым испытывать страх при мысли, что решение этих проблем, например, ликвидации крепостничества, не породит тут же новые, не менее значимые). В силу этого “теория официальной народности”, при всех своих историософских озарениях мысли в глазах “просвещенного общества” так и не стала теорией, а осталась лишь своего рода набором фраз, которые произносят благонамеренно мыслящие обыватели. Впрочем, официальная, называемая сверху доктрина вряд ли могла иметь другую судьбу.

Между тем по убеждению, а не по заказу в духе “теории официальной народности”, литераторы Н.В.Кукольник, М.Н.Загоскин, Ф.Т.Булгарин, Н.И.Греч, О.В.Сенковский, историк М.П.Погодин, архитектор А.К.Тон, композитор М.И.Глинка и мн. др. Эпоха “николаевской реакции” была одной из самых ярких в истории русской культуры. И ведь большинство деятелей культуры того времени состояли на государственной службе. Впрочем, не служивший дворянин, “лишний человек” (социальный тип. совершенно неизвестный в предшествующие эпохи), только теперь становится заметным явлением, что находит отражение в классической русской литературе.

Известный западный исследователь А.Л.Янов, которого мы еще неоднократно будем критически упоминать, писал об “обожествлении государства” и культе “политического низкопоклонства”, перед которым “лучшие из лучших русских умов того времени - Пушкин, Тютчев, Белинский, Гоголь, Вяземский, Жуковский, Надеждин - оказались неспособны ему сопротивляться”.[11] Разумеется, никакого низкопоклонства здесь не было, просто даже самые духовно свободные люди России понимали, что без сильной государственной власти в стране невозможны никакие преобразования и никакие политические свободы. И, что еще более существенно, все лучшие русские люди того времени, будучи всесторонне, по-европейски воспитанными, оставались искренними патриотами и имели много причин быть недовольными положением в России, сохраняя чувство независимости от власти, не выступали против символизирующей единство страны власти. Не случайно А.С. Пушкин в зрелые годы был, по мнению П.Вяземского, “свободным консерватором”, а также, по мнению известного публициста Русского Зарубежья, Г.П.Федотова, “певцом Империи и свободы”.

Итак, в период царствования Николая I-го русские казенные правые вырабатывают собственные оригинальные теоретические концепции, несмотря на двусмысленность своего положения как официальных пропагандистов крепостнического самодержавия, что ограничивало как их теоретическую свободу, так и восприятие их идей в обществе. В самом общем виде из основных положений идеологии правых второй четверти XIX в. можно выделить такие положения:

противопоставление России и Запада (центральный вопрос русской философии истории),

Самодержавие - главное условие политического существования России,

Народ (не сколько в этническом, сколько в социальном значении этого слова) приобретает значение виднейшей политической силы, раз уж “народность” является одним из основных начал, которое “не менее важное, не менее сильное”.(все это может считаться совершенно революционным в стране, где в 1833 г. крепостные составляли 44,9% всего населения!).

признание естественного неравенства людей и вытекающей отсюда неизбежности сословной и классовой иерархии в обществе;

Просвещение и воспитание россиян на основе истинно-русских начал будет способствовать мирному эволюционному развитию России, гораздо более эффективному и скорому, чем в потрясаемой социальными бурями Европе;

распространение в “образованном обществе” безбожия и вольномыслия чревато для России катастрофой, поскольку все революционные теории подрывают коренной порядок русской жизни. Этим зловредным теориям , занесенным с Запада, необходимо противопоставить свое русское направление просвещения. Вообще от Запада следует отгородиться идейно, установив карантин против чуждых учений.

Как видим, перед нами довольно целостная государственно-традиционалистская консервативная идеология, в общем объективно оценивающая положение в России. То, что многие лозунги, положения, теории, характерные черты практической политики составляют существенную часть политического идейного багажа современных русских правых, говорит о жизненности “теории официальной народности”. 

Славянофилы и рождение национальной правой философии. 

Несравненно большее влияние из теоретического наследия русской мысли XIX века оказало на современных русских правых славянофильство. Многие национал-патриоты из числа творческой интеллигенции обычно себя и называют славянофилами, или, что еще чаще, почвенниками (от одного из направлений теоретического славянофильства, связанного с именем Ф.М.Достоевского), или некоторые - русофилами. На Западе вообще склонны считать славянофилами всех в России, кто не склонен считать свою страну отстающей периферией западной цивилизации.

Безусловно, в той или иной степени положения славянофильства XIX в. лежат в основе практически всех национально-патриотических концепций. (Единственное исключение составляют “чистые” национал-социалисты, ориентированные сугубо на соответствующие западные теории.) Все оттенки современной правой - от зюгановцев в КПРФ до православно-монархических группировок и “неоязычников”, опираются на отдельные основополагающие идеи классиков и эпигонов славянофильства. При этом невозможно найти партию, вдохновляющуюся только и исключительно славянофильской доктриной без добавления идеологических новшеств XX века.

Говоря о славянофильстве, следует заметить, что этот термин употребляется в современной России в трех различных значениях:

1)”Как оскорбленное народное чувство, как темное воспоминание и верный инстинкт, как противудейственный исключительно иностранному влиянию”.(А.И.Герцен). Такое «славянофильство чувств» широчайшим образом  распространилось среди русских под влиянием драматических событий 90-х гг.. Можно сказать, что это славянофильство разделяют все оппозиционные партии России, включая часть демократов и ортодоксальных коммунистов.

2) Как историческая концепция о принципиальной несхожести (или даже враждебности) русской и западной цивилизаций. Эти представления сложились еще во времена Киевской и особенно Московской Руси. Свое воплощение эта концепция нашла в известной теории “Москва - Третий Рим”. В дальнейшем в русле этой концепции развили свои идеи евразийцы (о них пойдет речь далее). В современных правых идеологических течениях цивилизационная несовместимость России и Запада является само собой разумеющимся положение. Правда, доказательством несовместимости различных цивилизаций являются не религиозные, а геополитические обоснования.

3) Сложившаяся как философская и политическая теория, в 30-40-е гг.. XIX в. и представленная именами А.С.Хомякова, И.И.Киреевского, братьев Аксаковых и др. мыслителей.

Классики славянофильства XIX в. заложили основы теоретического обоснования для современных концепций девестернизации (“расзападничества”) России, что занимает одно из главных положений современных национально-патриотических доктрин. В этом смысле славянофилы XIX века действительно являются духовными предтечами национал-патриотов сегодняшнего дня. Религиозный характер учения славянофилов не должен вводить в заблуждение современных исследователей преимущественно светского правого движения. Ведь православие является фундаментом всей русской культуры и дает ей то, что принципиально отличает ее от западной культуры. Кроме того, современная западная светская демократия выросла в значительной степени из протестантизма.

Не будем много говорить о славянофильских классиках, т.к. это совершенно отдельная тема, по которой существует значительная научная и популярная литература.(1) Затронем лишь те моменты славянофильского учения, которые особенно актуально звучат в сегодняшний день.

Исторически славянофильство появляется в результате своеобразной заочной полемики о прошлом, настоящем и будущем России развернувшейся в 30-ые гг.. XIX века. Знаменитый глава III-го отделения Собственной Е.И.В. канцелярии А.Х.Бенкендорф, человек, не лишенный литературного дара, один из своих верноподданнейших докладов закончил знаменитой фразой: “ Прошедшее России удивительно, настоящее более чем великолепно, будущее выше всего, что может представить себе самое пылкое воображение!” Этой квинтэссенции казенного оптимизма ответил в своем “Философическом письме”, ставшем своеобразным манифестом западнического взгляда на Россию, П.Я.Чаадаев: “Прошлое ее бесполезно, настоящее тщетно, а будущего у нее никакого нет!” Разумеется, те. кто не разделял ни энтузиазма Бенкендорфа, ни меланхолии Чаадаева, также не могли не высказаться о судьбе России. 1839 г. считается годом возникновения классического славянофильства, поскольку именно тогда А.С.Хомяковым и И.В.Киреевским были изложены основные положения славянофильской доктрины.

Не вдаваясь в особенности философии славянофильства XIX в., напомним лишь неизбежность появления этой философии. Более того, само славянофильство отнюдь не является чем-то принципиально новым для русской философской мысли, ведь проблема осмысления национального прошлого и настоящего вообще является центральной в отечественной философии. Нового А.Хомяков и И.Киреевский привнесли лишь философский метод классической немецкой философии.

О сущности классического славянофильства хорошо сказал известный философ русского Зарубежья Ф.А.Степун: “Славянофильское утверждение России совершенно тождественно духовному и бытовому патриотизму западных народов; западническое отрицание Руси... явление Западу неизвестное, явление типично русское”.[12]

Патриотизм как основа славянофильства придал этому философскому и литературному направлению особенную силу, совершенно несопоставимую с реальной численностью самих теоретиков. Граф Блудов говорил Николаю I-му, что “все славянофилы поместятся на одном диване”,[13] став таким образом творцом выражения “диванная партия”. Но при всем том, что сами родоначальники славянофильства действительно были небольшим кружком, сказать, что они подобно декабристам “страшно далеки от народа”, не приходится. “Чувство славянофильства” всегда присутствовало, пусть даже на неосознанном, инстинктивном уровне, в мировоззрении подавляющего большинства русских людей. До революции в силу неграмотности, а при советской власти в силу идеологической цензуры, сделавшей сочинения классиков славянофильства недоступными для “широких масс” советского общества, имена А.С.Хомякова или братьев Аксаковых большинству граждан страны ничего не говорили, но почти все из них были согласны с идеей самобытности России. Вообще, как подчеркивал К.С.Гаджиев, «идея величия и богоизбранности в тех или иных вариациях была присуща каждому сильному и восходящему народу».[14] К чести России можно сказать, что славянофильская концепция русской исключительности не  имеет шовинистического оттенка в отличие от других теорий “избранничества” народов, будь то ветхозаветная идея “избранного народа” или нацистская теория “народа-господина”.

Сердцевину и творческую основу национального своеобразия каждой страны, по мысли классиков славянофильства, составляет религия ,и в частности для России Православие. Заметим, что и в XX веке многие выдающиеся мыслители, в частности А.Тойнби, считали религию если не главной, то одной из основных характеристик цивилизации. Конечно. абсолютизировать религию с высоты пройденного человечеством опыта нельзя, ведь одно и то же вероисповедание носит совершенно различный характер в разных странах (современный католицизм во Франции, в Польше, на Филиппинах или в Латинской Америке объединяет лишь догматическое единство в вопросах веры и авторитета папы, по всем же социальным вопросам в каждой стране свой католицизм). По остроумному замечанию академика И.Н.Моисеева, не религия определяет цивилизацию, а цивилизация определяет религию. В этом смысле действительно можно говорить о русском Православии ,которое носит особый русский характер, отличаясь от Православия, скажем, румынского. Цивилизация, безусловно, нуждается в религиозной идеологической системе, которая помогает цивилизации осознать себя таковой, дает чувство духовного единства обществу, даже лишенного политического единства (например, Древняя Греция, разделенная на множество полисов, или Русь периода удельной раздробленности). Одновременно религия обеспечивает четкое противопоставление другим иноверным цивилизациям, что уже сразу подчеркивает самобытность каждой цивилизации.

Тема “Религия и цивилизация” может считаться безграничной, поэтому не будем развивать ее далее. Но, думается, даже закоренелые атеисты признают роль религии в самоидентификации каждой нации. Кроме религии, другой особенностью России славянофилы справедливо считают крестьянскую общину. Коллективистский характер русского общества в значительной степени способствовал широкому укоренению в России самых различных социалистических теорий и, напротив, привел к тому, что идеи либерализма от Екатерины II до Ельцина не имеют никакого воздействия на массы. Заметим, что на Западе левые исповедуют коллективистские теории, а для правых характерен упор на индивидуальные права. В России, как мы увидим далее, и для левых и для большинства правых присущ своеобразный культ коллективизма и отличия левых с правыми заключаются лишь  в степени признания социального равенства между группами людей, будь то сословия, классы и пр. Но об этом мы еще поговорим далее.

Итак, классики славянофильства XIXв. философски обосновали цивилизационную самобытность России. В этом их непреходящее значение перед русской культурой. Большинство конкретных социально-политических проблем, волновавших славянофилов - монархия. крепостное право, “Восточный вопрос” и т.д. - стали достоянием истории. Но на исходе XX века в России как никогда стало очевидно болезненное противостояние тысячелетней культурной традиции и западнических настроений, причем не только навязываемых “сверху”, но и имеющих определенную массовую поддержку “снизу”. Н.Я.Данилевский недаром назвал одну из глав своей замечательной книги “Россия и Европа” (видимо не случайно запрещенной при советской власти и лишь в 1991 г. впервые переизданной в послеоктябрьский период) “Европейничание - болезнь русской жизни”. В начале 90-х гг.. эта болезнь рапространилась особенно широко, что не случайно способствовало приходу к власти в стране западнических сил. Все это не могло не привести к обострению извечного российского спора между западниками и славянофилами. Исчезновение цензурных запретов советского периода и рост внимания к религии, в первую очередь к Православию, вызвал естественный всплеск интереса к славянофильским классикам. Разумеется, основная масса рядовых патриотов является “славянофилами чувства”, не искушенными в философских изысках и от виднейших мыслителей прошлого им известны в основном их имена. Следует заметить, что патриотическая пресса, хотя и не очень успешно, пытается популяризировать творчество славянофилов.

Кроме политической оппозиции, которая в конкретных условиях России 90-х гг.. не может не быть славянофильствующей, интерес к философскому наследию русских мыслителей прошлого проявляют старающиеся быть вне политики творческая интеллигенция. Растет число диссертаций. посвященных славянофилам. Видимо, на очереди выход в свет большого количества научных и популярных монографий. Все это однозначно свидетельствует о том, что и через полтораста лет славянофилы стали нашими современниками. 

Охранители пореформенной эпохи. 

Ранние славянофилы до эпохи Великих реформ своим творчеством выявили и обосновали  культурный антагонизм России и Запада. Политический антагонизм выдалось обосновать уже неославянофилам (Н.Я.Данилевскому), цельную же политическую концепцию правого фланга русской политической мысли создали т.н. “охранители” (буквальный перевод латинского слова “консерватор” пореформенной эпохи).

Ранние славянофилы действительно не проявляли особенного интереса к политическим вопросам. Известно категорическое высказывание К.С.Аксакова в записке “О внутреннем состоянии России”, поданной только что взошедшему на престол Александру II-му: “Русский народ есть народ негосударственный, т.е. не стремящийся к государственной власти, не желающий для себя политических прав, не имеющий в себе даже зародыша властолюбия”.[15]

В русской истории нет ни одного восстания в пользу народных политических прав. В русской истории встречаются восстания за законную власть  против беззаконной; законность иногда понимается ошибочно.”[16] Благодаря таким высказываниям ранние славянофилы прослыли чуть ли не принципиальными врагами государственности, своеобразными анархистами.

На деле же славянофилы выступали против бюрократических извращений, которые они связывали с последствиями петровских реформ и которые особенно пышно расцвели в царствование Николая I-го. При этом славянофилы были против методов революционной борьбы, а николаевское время не давало им никакой возможности открытой политической деятельности. Вот отсюда и та своеобразная двойственность славянофилов, отвергающих и революцию и реакцию. Неверие в благодетельность революционных переворотов и нежелание идти на службу крепостническому самодержавию привело “оппозицию его величества”, каковыми были славянофилы, в положение стоящих особняком салонных ораторов и литераторов.

Но с началом Великих реформ Александра II-го все решительно изменилось. После бесславия Крымской войны, и в правительстве, и в народе, и в “просвещенном обществе” было почти полное единодушие в необходимости проведения глубоких изменений всех сфер жизни российского общества. Но вот глубина и масштаб этих изменений различные политические группировки понимали по-разному. Одни из таких группировок или “партий”, (как их называли в то время) считали, что результатом реформ будет ослабление власти в Российской Империи, а затем и распад ее на удельные княжества. Для других “партий” конечным результатом происходящих в России процессов будет всеобщая социальная революция, уничтожение старой России и строительство новой на основе умозрительных теорий идеального общества. Третьи также полагали, что историческая Россия должна быть ликвидирована, только не в результате революции, а реформ “сверху”, и что после их Россия должна точной копией какой-либо западной страны. Были и те, кто наоборот, хотел вернуть прежнюю Святую Русь. уйдя в прошлое. И. разумеется, оставались также и немногочисленные противники всяких изменений.

Но наряду с этими “партиями” (современные политологи классифицировали бы их как сепаратистов, левых радикалов, либералов-западников и реакционеров-крепостников) особенный интерес для исследователя представляет одно из идеологических и политических течений России конца 50-х - нас. 60-х гг.. XIX в., известное под именем охранителей или русских консерваторов. Российскому консерватизму XIX в. вообще не повезло на научное изучение, он целое столетие оставался на обочине научной мысли и в нашей стране, и за рубежом. Российский консерватизм не жаловали ни дореволюционные либералы и социалисты всех оттенков, о нем практически не говорили при советской власти, о нем не хотят вспоминать и современные российские либералы за его презрительное отношение к демократии, рынку и Западу.

Лишь в последнее время появились отдельные статьи в журналах ,носящих в основном ознакомительный характер (3) о жизни и взглядах виднейших охранителей, началось переиздание книг самих охранителей (4), вышли в свет отдельные монографии, посвященные пореформенному консерватизму. Наконец, за последние годы был защищен ряд диссертаций о философских, экономических и политических воззрениях охранителей (5).Однако, общей картины о русском пореформенном консерватизме, его месте и роли, истории, вариантах, виднейших деятелях еще не имеется. Возможно, это объясняется тем, что исследователи русской общественной мысли еще не успели переработать богатейшее и почти не известное предыдущим поколениям ученых идейное наследие охранителей.

Между тем идеология и политическая практика охранителей являются одной из важнейших составных частей идейных воззрений современных национально-патриотических организаций и русских правых XX в. вообще. Черносотенцы и праворадикальные группировки последних лет царской России с полным основанием считали себя продолжателями дела пореформенных охранителй, тем более что многие из деятелей русской правой начала XX в., такие как М.О.Меньшиков, В.А.Грингмут, Л.А.Тихомиров были учениками и последователями М.Н.Каткова в прямом смысле этого слова. Наконец, появившаяся на рубеже 80-90-х гг.. национально-патриотическая пресса начинала с того, что отводила целые полосы на перепечатывание отдельных произведений охранителей, особенно те места из их произведений, где содержалась критика западной демократии, российского либерализма и революционных идей.[17]

В середине и во второй половине 90-х гг.. в общественном сознании и особенно в воззрениях гуманитарной интеллигенции произошла совершенная “канонизация” одного из самых оригинальных мыслителей стана охранителей Константина Леонтьева. Трудно представить себе, что еще одно десятилетие назад К.Н.Леонтьев был совершенно неизвестен не только “широким массам”, но и специалисты-философы если и упоминали имя Леонтьева, то в общем списке “реакционных мыслителей”. Разумеется, приобщение широкого читателя к творческому наследию К.Н.Леонтьева - положительное явление, но не менее значимым представляется то, что как философ К.Н.Леонтьев был, мягко говоря, человеком отнюдь не либерально-демократических взглядов. Не известно, состоялся бы “леонтьевский ренессанс”, если бы малоизвестный при жизни и запрещенный при советской власти философ не оказался удивительно актуальным для всех, не приемлющих социальные и политические изменения в России через столетие после смерти самого Леонтьева. Не столько глубина философской мысли самого Леонтьева, до сих пор малоисследованной профессиональными философами, но и литературно выраженная критика идеалов демократии, прогресса, равенства и т.п. в условиях, когда все эти идеалы были серьезно дискредитированы в России, да и, пусть даже в меньшей степени, во всем мире, обеспечили триумф Леонтьеву как мыслителю.

Но если Леонтьев при жизни был неоценен и к тому же сам он чуждался политики, хотя когда-то и состоял на дипломатической службе, то для выявления политических идей охранителей пореформенной эпохи и той практической политики, которую проводили охранители на основании этих теорий, необходимо вспомнить также другие имена.

Русский консерватизм второй половины XIX века существовал как бы в двух ипостасях: к первой можно отнести виднейших представителей высшей бюрократии, таких, как К.П.Победоносцев, Д.А.Толстой, Е.М.Феоктистов, В.П.Мещерский и др., ко второй - публицистов, философов, писателей, таких, как И.С.Аксаков, Р.А.Фадеев, Н П  Гиляров-Платонов и др., разрабатывающих теоретические воззрения охранителей, причем независимо от первых, даже нередко в конфликте с ними. Чтобы не углубляться в чисто исторические экскурсы и не утонуть в массе имен, фактов и теорий, остановимся на личности М.Н.Каткова (1818-1887), не занимавшем никаких административных постов, но при этом, по признанию К.П.Победоносцева, “были министерства, в которых ничто важное не решалось без участия Каткова”,[18] т.е. составлявшем обе ипостаси охранителей. Катков до сих пор мало известен правой интеллигенции и поэтому будет весьма нелишне напомнить о его деятельности.

М.Н.Катков был если не главным идеологом, то уж по крайней мере главным рупором охранителей. В его биографии отразились многие характерные черты пореформенного консерватизма. Разночинец по происхождению, как и большинство охранителей (можно даже говорить о своеобразном разночинном этапе русского правого движения второй половины XIX века), член кружка Н,В,Станкевича, друг Т.Грановского и В.Белинского, хороший знакомый будущего анархиста М.Бакунина, славянофила Аксакова и революционера А.Герцена, Катков пошел своим путем, став виднейшим консервативным мыслителем и публицистом.

С января 1856 г. М.Н.Катков начал издавать ежемесячный журнал “Русский Вестник” и с января 1863 г. - также и ежемесячную газету “Московские Ведомости”. Его издания сразу же заняли уникальное место среди тогдашней прессы, причем главную роль здесь играл не только личный талант редактора, но и совершенно  определенная политическая позиция  этих изданий. Современники употребляли выражение “партия “Московских Ведомостей”” и “катковское направление” без всякой иронии. Действительно, издания Каткова были не столько органами печати, сколько штабом и мозговым центром “охранителей”, вырабатывающим, пропагандирующим и способствующим проведению в жизнь своих вариантов решений стоящих перед Россией проблем. В 1856-62 гг.. журнал “Русский Вестник” был одним из тех журналов, которые настойчиво добивались проведения в стране реформ, в первую очередь крестьянской. По характеру поднимаемых вопросов и своих предложений журнал Каткова мало отличался от умеренно-либеральных изданий. Впоследствии благодаря этой внешней схожести и появилось представление о Каткове как об изменившем убеждениям либерале, хотя как справедливо заметила одна из биографов Каткова, он представлял редкий среди русского интеллигента тип человека, который никогда не “сменял вех”, не сжигал того, чему поклонялся, и не поклонялся тому, что сжигал.[19]

До тех пора реформы укрепляли государство и самодержавие, Катков был активным сторонником и пропагандистом реформ. Но как только нововведения начали приобретать опасный для целостности государства и неизменности его политического строя характер, Катков и его “партия” резко выступили против дальнейших реформ. При этом необходимость великих реформ под сомнение никогда охранителями не ставилась.

Впрочем, еще в период союза с либералами, Катков обрушился на нигилистов (термин, употребленный впервые в современном значении именно Катковым)[20] и на сочувствующую им часть просвещенного общества. Ожесточенная порой выходящая за рамки приличия борьба развернулась между катковским “Русским Вестником” с “Колоколом” Герцена (выходящим за границей, но открыто распространявшимся по России) и “Современником” Чернышевского. Во многом следствием этой журнальной войны было значительное падение влияния герценовского “Колокола”. Полемика с “Современником” неожиданно прекратилась арестом и ссылкой Н.Г.Чернышевского. Лично Катков как человек, не состоявший на государственной службе и не писавший никаких доносов не Чернышевского (иначе критику Чернышевским Каткова также можно назвать доносом) не был к этому причастен, хотя внес посильный вклад в изменение общественного мнения и позиции верхов в отношении нигилистов, революционных прокламаций и “Современника”, способствуя перходу  властей к решительным действиям против крамолы.

По-настоящему Катков стал знаменитым в 1863 г., когда вспыхнуло польское восстание. Отношение к нему окончательно развело по разные стороны баррикад охранителей и либералов.

Польское восстание приобрело также большое значение потому, что в период первой революционной ситуации 1856-64 гг.. это было единственное по-настоящему революционное выступление (ни отдельные разрозненные крестьянские восстания, ни студенческие беспорядки, ни заговорщицкие кружки не могут считаться таковыми), Во-вторых, что более существенно, польские повстанцы в большинстве своем сражались не за освобождение польского народа, а за восстановление Речи Посполитой “от моря до моря”, далеко выходящей за этнографические границы польской нации.

И наконец, в- третьих, польские инсургенты рассчитывали не на свои силы, учитывая, что все восстание носило характер разрозненных партизанских нападений на отдельные русские посты, казармы и мелкие гарнизоны, мятежникам не удалось овладеть ни одним городом, а общее число повстанцев никогда не превышало 10 тыс. чел. Основные свои надежды руководители возлагали на ожидаемую интервенцию стран Западной Европы и особенно на поддержку своих требований русскими революционерами внутриРоссии. Эти надежды не были такими уж беспочвенными.

Хотя помощь Запада вылилась лишь в гневные ноты протеста и очередную русофобскую кампанию в западной прессе, но внутри России мятежные поляки встретили открытую поддержку крайних радикалов и сочувствие либералов. Русское общество оказалось расколотым по польскому вопросу. “Передовая” и “свободомыслящая” часть общества выступала в защиту польских сепаратистов (как это напоминает поддержку московско-ленинградской интеллигенцией прибалтийских сепаратистов времен горбачевской “перестройки”!) Сторонники неделимости Российской Империи составляя подавляющее большинство просвещенного общества, оказались , тем не менее, словно подвергнуты бойкоту и остракизму со стороны малочисленных, но крикливых прогрессистов.

Ко всему прочему наместник в Царстве Польском, брат Александра II-го , Великий Князь Константин Николаевич отличался, наряду с либеральными мечтами, нерешительностью и апатией и сам сочувствовал полякам.Уже давно шли бои, а в Польше и северо-западном крае (Литве и Белоруссии) не было предпринято никаких мер военного характера.

Вот в такой накаленной обстановке и выступил на страницах тлько что приобретенных “Московских Ведомостей” Катков. Он обрушился на российскую администрацию в Польше и Северо-Западном крае, обвиняя ее в бездействии, призывая правительство к решительным мерам против мятежа, к игнорированию дипломатических демаршей западных стран. Но Катков этим не ограничился. С весны 1863 г. он начал кампанию против Великого Князя Константина николаевича, обвинив его в измене.

Это была неслыханная дерзость - в открытой печати никогда еще никто не смел обвинять в чем-то особу императорской фамилии! Сам Катков прекрасно помнил,  как еще несколько месяцев назад был арестован его ярый оппонент Н.Г.Чернышевский, которого обвинили в составлении прокламации и в том, что “был особенно вредным агитатором”[21] в своих статьях. пропущенных цензурой. Катков же открыто выступил с беспрецендентной в истории России по жесткости формулировок критике справа всей политики правительства, не пощадив даже брата императора и многих других влиятельных сановников из группы “константиновцев”. Печатая такое, Катков вполне мог отправиться вслед за Чернышевским в места  очень отдаленные.

Но общественное мнение, во многом именно благодаря статьям Каткова было теперь настроено на отпор мятежникам. Великий Князь Константин Николаевич уехал за границу “на лечение”. По инициативе Каткова на подавление восстания в Северо-Западный край был направлен генерал М.Н.Муравьев, бывший декабрист. Безусловно. это был сильный психологический  жест со стороны охранителей. Действуя решительно и беспощадно, Муравьев быстро усмирил вверенный ему край.

Итак, в 1863 г. Катков занял совершенно самостоятельную позицию, выступая как против нигилистов и либеральных оппозиционеров, так и критикуя правительство через свою печать за бездеятельность, став как бы духовным лидером национально-государственной партии, обычно называемую консервативной или охранительной. С этого времени стал возможен феномен Каткова, ставшего, по словам его сотрудника Е.М.Феоктистова, “государственным человеком без государственной дожности”, одного из ведущих политиков страны вне правительства, публициста, критикующего недостатки деятельности правительства и указывающего властям на то, что надлежит делать и кто способен это сделать лучше.

Заметим, что Катков никогда не был официальным правительственным журналистом, а его издания никоим разом нельзя уподоблять газете “Правда” времен СССР. Вот что заметил один из его современников: ”Катков ... в сущности был самым ярким представителем оппозиции и не было почти случая, когда он был вполне доволен Петербургом, как еще реже, мы думаем, были случаи, когда Катковым были довольны в Петербурге”.[22] Положение Каткова как деятеля оппозиции (пусть даже и оппозиции его величества) приводило к тому, что ни один редактор тогдашней российской прессы не имел столько столкновений с цензурой, как Катков.

Уже в начале своей деятельность журналиста, в 1858 г. Катков дважды был из-за вмешательства цензуры на грани закрытия журнала “Русский вестник”, и только заступничество некоторых симпатизирующих направлению журнала сановников удержало Каткова от этого шага. В 1863 г., как уже говорилось, выступая против бездеятельности правительства в польском кризисе, Катков рисковал уже собственной головой. В 1866г., вступив в конфликт с министром внутренних дел П.А.Валуевым, Катков получил подряд три цензурных предупреждения и был вынужден оставить пост редактора “Московских Ведомостей”. Но общественное мнение было почти полностью на стороне неукротимого редактора. К Александру II-му потоком шли телеграммы и прошения с просьбой оказать монаршую милость и дозволить Каткову и далее заниматься своим делом. После аудиенции у императора Катков действительно вскоре вернулся на пост редактора “Московских ведомостей”. И наконец, летом 1887 г., за месяц до смерти, Катков опять едва не получил цензурное взыскание и только ходатайство К.П.Победоносцева перед Александром III-им избавило яростного публициста от грозящих ему неприятностей.

Катков, прозванный своими поклонниками ”львояростным кормчим” государственного корабля, стоя на страже интересов Верховной власти (одно из основных понятий идеологии охранителей) постоянно вступал в конфликт с теми влиятельными министрами и сановниками, которые, по его мнению, действовали в ущерб интересам России и ее политического строя. В разные годы редактор “Московских Ведомостей” сражался пером с такими могущественными людьми, как Великий Князь Константин Николаевич, министры внутренних дел П.А.Валуев и Н.П.Игнатьев, министр просвещения А.В.Головнин, министр финансов Н.Х.Бунге, “бархатный диктатор” М.Т.Лорис-Меликов и ряд губернаторов, градоначальников и попечителей учебных округов. Борьба “Московских Ведомостей” с либеральствующими сановниками носила характер борьбы на принципиальной идеологической основе, т.к. уход противоборствующих Каткову лиц означал и полную смену правительственного курса в определенных сферах.

В этой борьбе с впадавшими в либерализм министрами Катков видел свой долг верноподданного: “При всем уважении, которое подобает правительственным лицам, мы не можем считать себя их верноподданными и не обязаны сообразовываться с личными взглядами и интересами того или другого из них. Над правительственными и неправительственными деятелями, равно для всех обязательное, возвышается Верховная власть: в ней состоит сущность правительства, с нею связывает нас присяга; ее интересы суть интересы всего народа”.[23]

В целом, однако, катковские издания и после резкого разрыва с либеральными попутчиками в 1863 г., продолжали поддерживать. а нередко и вдохновлять правительственные реформы 60-70-х гг.., которые проводили в жизнь единомышленники “львояростного кормчего” в правительственных кругах. Реформаторская деятельность тогдашней “партии власти” продолжалась и после “успокоения” России (имеется в виду подавление радикалов, либералов и сепаратистов). 1864 г. был отмечен земской и судебной реформами, 1870 - городской, 1874 г. - военной. В пореформенные годы в России начался крупный экономический подъем, во многом вызванный грамотной экономической политикой правительства, активно влияющего на хозяйственную жизнь страны.

Итак, деятельность русских правых, или охранителей, в период царствования Александра II-го, носила противоречивый характер. С их стороны наблюдалась полная поддержка, а нередко и инициирование правительственных реформ, справедливо прозванных Великими, но только до того момента, пока они укрепляют государство и самодержавие. С другой стороны, охранители постоянно опасались, что реформы зайдут слишком далеко и что Верховная власть упустит из своих рук руль государственного корабля. Отсюда и столь парадоксальное сочетание реформ и консервация социальных институтов (сельской общины или системы чинов), устарелость которых ясно осознавалась охранителями, опасение любой общественной инициативы и тяга к чисто бюрократическим методам решения проблем вместе с активной борьбой за завоевание общественного мнения (чем успешно занимался Катков).

Все это стало возможным потому, что самодержавная монархия и правительство (Верховная власть по терминологии Каткова) в 1860-70 гг.. занимала своеобразное положение.Традиционная классовая опора самодержавия - поместное дворянство после отмены крепостного права начинало быстро сходить со сцены, а новые социальные силы, могущие стать опорой монархии, только зарождались или укреплялись в результате реформ. Отсюда - и самостоятельная надклассовая позиция монархии, тем не менее открытой влияниям со стороны самых различных сил. Отсюда же стала возможной самостоятельная полуоппозиционная и полуофициозная деятельность охранителей, боровшихся с “либераль-ными” шатаниями монархии или ее уступками сепаратистам в Польше, на одном фронте, и с революционерами, выступающими против Верховной власти вообще, на другом фронте.

Результатом реформ 60-70-х гг.. было появление новых социальных проблем и обострение старых, нерешенных противоречий, что привело Россию к новому кризису на рубеже 1870-80-х гг.. и открыло новый период в истории русской правой мысли и правой политической деятельности. 

“Партия контрреформ”. 

На исходе царствования Александра II-го и особенно с началом правления Александра III-го охранители перешли от позиции своеобразного сочетания успокоения и реформ к защите социального и политического статус-кво. В идеологии консерваторов теперь выделялись такие черты, как стремление ничего не менять, боязнь любых перемен, отказ от признаваемых теперь ошибочными большинства реформ 60-70-х гг.. По многим политическим и социальным  вопросам охранители занимали теперь позицию, прямо противоположную недавней деятельности.

Это тем более может показаться странным, учитывая, что большинство влиятельных деятелей времени Александра III-го, вошедших в историю под именем “реакции 80-х гг..” или “эпохи контрреформ”, были представлены все теми же именами охранителей 60-70-х гг.. - М.Н.Катковым, К.П.Победоносцевым, Д.А.Толстым и др. Однако делать из этого выводы о сложности психологии русских консерваторов “вдруг” повернувших к реакции, совершенно не следует. Резкий поворот от умеренных реформ к стремлению усилить административную власть объяснялся конкретной исторической обстановкой, в которой пришлось действовать правым.

В конце 1870- нач.1880-х гг.. в России складывается “вторая революционная ситуация”. (Хотя в наши дни модно опровергать Ленина, но уж в революциях-то он разбирался!) Страну охватывает  волна крестьянских выступлений, почти все университеты охвачены студенческими беспорядками, активизируется земское либеральное движение, некоторые деятели которого открыто потребовали созыва учредительного собрания, оппозиционные настроения охватили славянофилов, крайне раздраженных итогами русско-турецкой войны 1877-78 гг.., выступивших с резкой критикой всего внешнеполитического курса России (речь И.Аксакова в Московском славянском комитете) и, наконец, развернулась террористическая деятельность народовольцев.

Как всегда в революционную ситуацию, все были недовольны существующим положением, но каждый видел свой путь спасения России. Исключение составляло правительство, совершенно не понимающее, что делать. Зигзаги правительственного курса конца правления Александра II-го (от попытки подавления оппозиции до создания Верховной распорядительной комиссии гр.Лорис-Меликова) являются свидетельством беспомощности власти. Мы же ограничимся лишь кратким напоминанием деятельности правых, выступающих в данном случае не только как контрреволюционная, но и как контрреформаторская сила, имеющая собственное  представление о путях преодоления угрозы революции.

Охранители были так же недовольны существующим в стране положением и выражали свою обеспокоенность уже не только в виде верноподданнейших прошений властям.

За один 1880 г. появилось множество проектов обустройства России самых различных авторов. Князь В.П.Мещерский опубликовал книгу с четким названием «Что нам нужно». В начале февраля граф П.А.Шувалов подал царю записку с предложением лишить нигилистов сочувствия в общественном мнении, для чего следует созвать представителей прессы и предложить им от имени монарха объявить «беспощадную войну нигилизму». Сподвижник Каткова Е.М.Феоктистов справедливо назвал это предложение «детским лепетом»,[24] но показательно само обращение внимания охранителей на значение общественного мнения. Кстати, «бархатный диктатор» Лорис-Меликов именно так и попытался делать, пригласив к себе редакторов ведущих петербургских газет и журналов и призвал их поддержать в прессе меры правительства по  борьбе с нигилистами.

Впрочем, многие правые предпочитали действовать иначе.

В 1881 г. в Германии выходят без упоминания имени автора “Письма о современном состоянии России. 11 апреля 1879 - 6 апреля 1880 г.”, содержащие критику как всех либеральных реформ Царя-Освободителя Александра II-го, так и требования “партии порядка” правительству.

Автором этих писем, содержание которых было известно еще до выхода книги в свет, был генерал и известный публицист Р.А.Фадеев, что так же не было ни для кого секретом. (Любопытно, что в конце 60-х гг.. Р.Фадеев активно критиковал на страницах печати военные реформы министра Д.А.Милютина и остро полемизировал с поддерживающим военного министра Катковым). Показателен сам факт, что правым пришлось издавать свои требования анонимно и за границей. Такое издание позволяло охранителям излагать свои взгляды открыто, и критиковать правительственных мужей не взирая на чины, включая самого императора, чего не мог позволить себе в открытой печати М.Н.Катков. Как видим, консерваторы в своей деятельности могли использовать и методы своих принципиальных противников из революционного подполья.

В “Письмах” Р.Фадеева была и позитивная программа (что отличало ее от прожектеров крепостников, сводившихся лишь к “тащить и не пущать”). Например, по аграрному вопросу предлагалось пересмотреть выкупную операцию, исходя из реальной стоимости земли, ликвидация временнообязанного состояния, высказывалась интересная мысль об отмене переделов земли внутри общины, что со временем привело бы к закреплению надельной земли в частную собственность. Кроме того, в программе Фадеева высказывалась мысль об устранении земельного голода путем организованного переселения на окраины части крестьян Европейской России, причем правительство гарантировало бы переселенцам льготный кредит на покупку земли. Говорилось в книге и об усилении хозяйственной роли земств.[25]

Как видим, программа Р.Фадеева во многом предвосхитила действия П.А.Столыпина.

Внутри России  в период кризиса продолжали выступать с антиреволюционных и антилиберальных позиций М.Н.Катков,  В.П.Мещерский НП, Гиляров-Платонов и др. Многие обстоятельства, напр., оправдание присяжными Веры Засулич, злоупотребление университетской автономией радикальными вожаками студенчества, использование земских органов либералами для выдвижения политических требований, почти открытая антиправительственная пропаганда через газеты и «толстые» журналы и т.п., приводили многих активных деятелей реформ 60-70-х гг.. к мучительной переоценке своих прежних ценностей, создавая духовную атмосферу будущего  контрреформирования.

Тем временем  кризис верхов продолжался и после взрыва С.Халтурина в Зимнем Дворце 5-го февраля 1880 г., Александр II, видя неэффективность  чисто карательных мер против оппозиции и под влиянием либеральных кругов высшей бюрократии решил создать Верховную распорядительную комиссию во главе с почти неизвестным доселе генералом М.Т.Лорис-Меликовым с диктаторскими полномочиями.

Лорис-Меликов, прозванный «бархатным диктатором», пытался сблизиться с умеренными элементами общественности. Это стремление нашло отражение в известной проекте Лорис-Меликова (правильнее было бы его назвать проектом госсекретаря Е.А.Перетца, подготовленного по указу Великого Князя Константина Николаевича) по созыву особых законосовещательных комиссий с участием выборных представителей земств и городов, что означало первый шаг к конституции.

17 февраля 1881 г. Александр II приказал Лорису  подготовить правительственное сообщение о создании этих комиссий. 1 марта 1881 года готовый проект был одобрен императором, который всего лишь  через два часа был смертельно ранен народовольцами.

В период в 1 марта по 29 апреля 1881 года был одним из самых драматичных и переломных в русской истории. Останется ли Россия самодержавной монархией или бросится в неизведанные преобразования и перестройки, чреватые народнической революцией под социалистическими лозунгами  - все это теперь зависело в громадной мере от одного человека - только что вступившего на престол Александра III. Новый император колебался, не решаясь ни одобрить, ни отвергнуто лорисовскую конституцию, ближайшие советники и министры также не могли придти  к единому мнению.

Решающая схватка между охранителями и конституционалистами произошла на совещании высших чинов Российской Империи 8 марта 1881 г. Большинство участников совещания, включая влиятельных министров Д.А.Милютина, П.А.Валуева, Д.М.Сольского, А.А.Абазу, Великого Князя Константина Николаевича (председателя Государственного  Совета) выступили в поддержку проекта Лорис-Меликова. Однако победа осталась за консервативным меньшинством. Главную роль в успехе охранителей сыграл обер-прокурор Святейшего Синода К.П.Победоносцев, бывший воспитатель молодого царя, выступивший с большой темпераментной речью не сколько против лорисовского проекта, а против конституционного принципа вообще. Эта речь переломила настроения колеблющегося императора.

29 апреля 1881 года по всей империи был оглашен Высочайший манифест, суть которого сводилась, если убрать все традиционные тяжеловесные словесные обороты, к тому, что «Богу.... благоугодно было на Нас (Александра III-го) возложить   священный долг самодержавного правления». Провозглашение незыблемости самодержавия означало отказ от всяких конституционных поползновений. Либеральные министры Лорис-Меликов, Абаза,  Милютин ушли в отставку.

Правда, победа охранителей и после 29 апреля не была полной. Революционное движение продолжалось, широкое распространение получил демонстративный отказ от присяги новому императору, продолжался и терроризм народовольцев, хотя большинство их организаций были разгромлены, а уцелевшие активисты убеждались в бессмысленности своей борьбы. Кроме того, в высших сферах по прежнему находились сторонники либеральных реформ, правда уже  в славянофильском виде. Эти идеи разделял и новый министр внутренних дел Н.П.Игнатьев, предлагавший созыв Земского Собора ко дню коронации Александра III-го. Интересно, что и среди охранителей были сторонники Собора, поддерживающие идею в принципе, но расходившиеся с Игнатьевым в дате созыва Собора. В результате Игнатьев остался в одиночестве и даже активный пропагандист его взглядов, личный друг царя И.И.Воронцов-Дашков выступил против него. Все это привело к отставке Игнатьева и вступлению на пост министра внутренних дел графа Д.А. Толстого, что означало победу охранителей.

Оставалось еще подавить революционное движение. Для борьбы с ним охранители использовали не только всю мощь карательного аппарата государства, но как и в случае с «Письмами» Р.Фадеева, прибегали к нелегальным действиям. В частности, по инициативе племянника Р.Фадеева, С.Ю.Витте, а также И.И.Воронцова-Дашкова, была создана на конспиративных началах тайная организация «Священная Дружина». Не являясь официальным государственным учреждением, обладая значительными средствами, подчиняясь только министру внутренних дел, она состояла из множества представителей высшей знати и купечества. Главной задачей «Дружины» была борьба с революционным движением с помощью «грязных» методов. К примеру, «дружинники» пытались устранить с помощью террористических актов ряд видных революционных деятелей, за границей издавались провокационные газеты «Правда» и «Вольное слово», ставившие целью дезориентацию леворадикальной оппозиции и дискредитацию ее в глазах общественного мнения.

Как  видим правая «общественная инициатива» привела, в условиях логики жесткой политической конфронтации, сторонников «законности и порядка» к использованию самых незаконных методов борьбы. Ближайшим аналогом «Священной Дружины» могут считаться  латиноамериканские «эскадроны смерти» или контртеррористические «бригады анти-ОАС» в голлистской Франции начала 1960-х гг..

Деятельность «Священной Дружины» оказалась малоэффективной. Это объяснялось, во-первых, тем, что в «Дружину», как и в любую другую создаваемую сверху организацию, по признанию С.Витте, «направилась всякая дрянь, которая на этом желала сделать карьеру».[26] Во-вторых, состоящая из дилетантов, организация не могла в борьбе с революционерами тягаться с профессионалами из Охранного отделения. Просуществовав один год, «Дружина» была распущена в конце 1882 г., когда революционное движение было в основном подавлено.

Созданная вместе с «Дружиной» «Добровольная народная охрана», членов которой обычно называли хоругвеносцами, просуществовала до конца Российской монархии, но она носила чисто церемониальный характер, созываясь лишь во время государственных праздников. Впрочем, после разгрома «Народной Воли» самодержавие не нуждалось в постоянно действующей добровольной организации.

Свидетельством же поражения леворадикальной оппозиции стало  массовое «обращение» в марксизм части народников (напр. Г.В.Плеханова) и появление «раскаявшихся» революционеров, перешедших в стан охранителей. Таковыми стали Лев Александрович Тихомиров, один из руководителей «Народной Воли», ставший в дальнейшем одним из виднейших теоретиков правых начала XX в. Отстаивал православно-монархическую идею другой бывший революционер-народник, Юрий Николаевич Говоруха-Отрок. Стал черносотенцем в 1905 г. бывший член Исполнительного Комитета «Народной Воли» Г.Г.Романенко, который в конце 1881 г вел переговоры с директором Департамента Полиции В.К.Плеве об условиях прекращения террора. Заметим, что все вышеперечисленные экс-революционеры вовсе не были завербованными полицией агентами типа С.Дегаева или Е.Азефа, или заурядными перебежчиками, которые всегда появляются в условиях кризиса политического движения. Все эти сменившие вехи революционеры отличались глубоким и ясным умом, пониманием стоящих перед Россией проблем и несклонностью абсолютизировать только один революционный путь. Это особенно относится ко Льву Тихомирову, о котором когда-то писал его товарищ по «Народной Воле» М.Ф.Фроленко: «Его легко можно было бы назвать головой организации, но только не в смысле руководительства, а в смысле способности к теоретическим обоснованиям как практических начинаний, так и принципиальных положений».[27]

Итак, рубеж 70-80-х гг.. является важной вехой в истории русской правой XIX столетия. Охранителям в борьбе с крамолой пришлось действовать, применяя все, в том числе и нелегальные методы борьбы, видимо, не надеясь на мощь и благонадежность государственного аппарата. Заметим, что охранители представляли собой уже не традиционную придворную камарилью (хотя, конечно, все-таки именно закулисная работа и придворные интриги в значительной степени обеспечили им успех). Различные политические программы и проекты, влиятельная консервативная пресса весьма различающихся издателей, оказывающая значительное воздействие на читающую публику и, наконец, добровольческие формирования - все это свидетельство того, что в период кризиса самодержавия правые представляли собой самостоятельное политической движение. В терминах современной политологии это движение можно назвать праворадикальным национальным монархическим фронтом. Фронтом его можно назвать потому, что в нем участвовали самые разнообразные идеологические течения и социальные группы, славянофилы, западники, сторонники умеренных реформ и ретрограды-крепостники, поместное дворянство и чиновничество, весьма многочисленные в тогдашней России традиционные патриархальные мелкособственнические круги и аристократы «голубых кровей». Объединяло их всех лишь неприятие возможности переустройства России по западным революционным или либеральным схемам. Верность принципу самодержавной монархии не мешала правым выступать с критикой и осторожным противодействием многим поступкам конкретных монархов.

С середины 1882 г., после отставки графа Н.П.Игнатьева и окончательного поражения «Народной Воли», охранители уже не встречали открытого противодействия своей политике. Сущность этой политики достаточно исследована историками,[28] поэтому не будем останавливаться на чисто исторических подробностях. Однако обратим внимание на то, что на время царствования Александра III в историографии утвердился взгляд как на время реакции и эпохи контрреформ, т.е. попытки повернуть события вспять. Этот взгляд возник в среде переживавшей разочарование либеральной интеллигенции, с которым были согласны и потерпевшие поражение сторонники революционного народничества. Учитывая, что именно либералы и радикалы определяли основные направления российской предреволюционной и советской историографии, удивляться столь однозначно негативной оценке времени Александра III не приходится.

Впрочем, среди русских правых  начала ХХ века и белой эмиграции Александр III был настоящим кумиром. В настоящее время популяризация его как «истинно русского царя» наблюдается в национально-патриотической прессе.[29] Особенной славой пользуются слова царя о том, что «У России только два союзника - ее армия и флот», неомонархисты любят цитировать слова обращения к наследнику (будущему Николаю II): «Самодержавие создало историческую индивидуальность России, рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда рухнет и Россия».

Объективная оценка царствования Александра III и его политика контрреформ - дело будущего. Но уже современные исследователи Б.В.Ананьич и В.Г.Чернуха прервали традицию, показав, что контрреформы означали лишь попытку приспособить реформы 60-70-х гг.. к реалиям самодержавно-сословного строя, занимающего оборону. Попытки отказа от реформ прежнего царствования и не ставились. Преобразования продолжались, но уже в основном в области экономики и внешней политики (вспомним начавшуюся при Александре III  масштабную индустриализацию, связанную с именем С.Ю.Витте и возникновение союза Российской Империи с республиканской Францией против монархической Германии, связанной к тому же династическими узами с домом Романовых). Уже это свидетельствует о наличии у деятелей контрреформ понимания стоящих перед страной проблем и умения принимать нестандартные решения.

В области же политической в 80-90-ые гг.. действительно наблюдался отход от многих либеральных новшеств прежнего царствования, что нашло отражение в усилении административной власти на местах, пересмотре правового положения земств, укрепление совершенно архаичной для того времени сословности, попытке пересмотра судебных уставов и т.п. Но и здесь речь шла лишь о корректировке курса, а не об «отмене» Великих реформ.

Но почему же в отличие от рубежа 50-60-х гг.. те же самые люди - творцы Великих реформ, стали так яростно выступать против дела рук своих? Почему упор в своей деятельности охранители сделали на стабилизацию системы, а не на продолжение реформ? Вероятно, та сила обстоятельств, о которой говорил в период Великой Французской революции Сен-Жюст, оказала свое влияние и на контрреволюцию тоже, когда в ходе ожесточенной борьбы стал вопрос о самом сохранении государства, а не только об изменениях в сфере управления. При конфронтации самодержавия с радикалами, которым сочувствовала, пусть даже не разделяя их теорий, значительная часть просвещенного общества, любые политические реформы были бы истолкованы как проявления слабости Верховной Власти, и привели бы только к усилению борьбы при ослаблении государственности. Немаловажно было и то, что после Крымской войны и краха николаевской системы, даже для законченных крепостников стало ясно, что реформам, и в первую очередь освобождению крестьян, нет альтернативы. Двадцать же лет  спустя альтернативой самодержавной, но быстро развивающейся России стала вполне возможная крестьянская революция под общинно-социалистическими лозунгами. Такая перспектива пугала не только тех, кто боялся потерять свои привилегии, чины и деньги, но и всех сторонников эволюционного прогресса.

И наконец, нельзя переоценивать роль «идейных» правых и при проведении реформ и контрреформ. При самодержавной монархии, за которую боролись охранители, не может быть правящей партии, и вся полнота власти оставалась у самодержца, а все посты в правительственной администрации находились у чиновной бюрократии, не имевшей своего лица и всегда готовой к выполнению любых предначертаний вышестоящего начальства. Другое дело, что правые в силу ряда причин могли иметь влияние, превышающее их формальные должностные полномочия, поэтому в 1880-ые гг.. К.П.Победоносцев, занимавший скромную должность обер-прокурора Св.Синода, превосходил своей властью всех остальных министров, а не занимавшие вообще никаких государственных постов журналисты Катков и Мещерский могли во многом определять внутреннюю и внешнюю политику страны. Однако в данном случае все это является традиционным для российской монархии фаворитизмом. В этом смысле можно сказать, что охранители были при власти, а не у власти. 

Идеология  и система ценностей русской правой ХIХ в. Народность как социум. 

Итак, проследив деятельность русских правых за целое столетие, можно выделить основные черты тех идей, которыми руководствовались правые в своей политике. Мы не будем касаться особенностей философских взглядов отдельных конкретных мыслителей и политиков. Не ставя своей целью историческое исследование, ограничимся лишь общими для всей правой мысли постулатами, которые принципиально отличали русскую правую от современной ей западноевроейской и что в том или иной виде составляет идейный багаж послесоветских правых конца ХХ века.

Главная особенность правых того времени заключается в том, что они были партией порядка. Сохранение незыбленным самодержавного строя было главным, что объединяло в единое целое достаточно разных политических деятелей, литераторов, философов, журналистов и пр.

Свой долг правые, которых применительно в ХIХ веку можно также называть консерваторами, видели в защите и укреплении исконно русских начал, которые гр. С.С.Уваров и выразил в своей триаде. Крайних правых русский ХIХ век не знал, так что действительно термины «консерваторы» и «правые» применительно к тем эпохам можно считать синонимами. Правые и консерваторы (непременно с союзом «и», чтобы подчеркнуть их единство и отсутствие каких-нибудь «левых консерваторов») отрицательно относились ко всем массовым социальным действиям, ко всему, что подрывало традиционные устои и уже в силу этого не могло и быть речи о создании какой-то правой партии  как структурно-организованного союза единомышленников с изложенной конкретной программой политических действий. (Поэтому слово «партия» применимо к ним лишь как метафора, обозначающая некую общность людей со схожими мировоззренческими принципами и готовыми отстаивать их доступными средствами.)

Но как идейное направление, консервативное, но не отрицающее реформы во имя укрепления основных начал, монархическое, но не официозное, правые действительно представляли определенную мировоззренческую целостность. Причем правые были господствующим идейно-политическим направлением, учитывая, что левые радикалы от декабристов до народовольцев были, по известному определению «страшно далеки от народа».

Консерватизм правых приводил к тому, что им приходилось  не столько разрабатывать свои доктрины и затем  проводить из в жизнь, а реагировать на идеи и действия своих либеральных и радикальных оппонентов. Это все не могло не способствовать распространению у современников представления об отсутствии у правых вообще каких-либо идей, кроме сохранения незыблемости самодержавия. В действительности это лишь объединяло, как уже отмечалось, различные течения правых, но этим не исчерпывались их идеологические установки.

Итак, что же было в числе главных принципов правых, верность которым во многом сохраняют и современные правые?

Все правые ХIХ века были монархистами и в большинстве своем сторонниками самодержавной монархии. Необходимость царской власти объясняли ее божественным происхождением. Вот что писал, например, митрополит Филарет: «Бог, по образу Своего небесного единоначалия, устроил на земле царя; по образу  своего вседержительства - царя самодержавного; по образу своего царства  непреходящего, продолжающегося от века до века - царя наследственного».[30]

Впрочем, эти, восходящие еще к византийским образцам, теории для просвещенных людей ХIХ века были уже не убедительны. Поэтому консерваторы, продолжая считать монархию проявлением мирового универсального порядка, санкционированного религией, добавляли рациональные доказательства в защиту самодержавия как исторической  традиции, без которой не может быть Россия (Н.М.Карамзин, М.П.Погодин),  как единственной силе, способной без насилия и кровопролития осуществить необходимые преобразования и модернизацию в России, учитывая слабость и беспочвенность образованных классов, способных бороться  только за свои корпоративные интересы и не желающих подняться на уровень защиты общенациональных интересов. Только самодержавный царь, заявляли правые, может возвышаться над классами и сословиями, действуя в общенародных интересах

Формула «Православие, Самодержавие, Народность» означала, напомним, единство царя и народа (а не монарха и дворянства, как у западноевропейских теоретиков абсолютизма) при духовной власти Православной Церкви. Особенностью русской правой от европейской в. XIX веке было постоянное подчеркивание народного характера монархии, в силу чего власть Царя носит надклассовый («народный») характер, при котором не может быть привилегированных сословий. Вот в каких торжественных выражениях писал о единстве исконно русских начал, называя это «царским путем», Катков в одной из своих передовых в критическом 1881 году:  «Предлагают много планов... Но есть один царский путь.

Это - не путь либерализма или консерватизма, новизны или старины, прогресса или регресса. Это и не путь золотой середины между двумя крайностями. С высоты царского трона открывается стомиллионное царство. Благо этих ста миллионов и есть тот идеал и вместе с тем тот компас, которым определяется и управляется истинный царский путь. В прежние века имели в виду  интересы отдельных сословий, но это не царский путь. Трон затем возвышен, чтобы пред ним уравнивалось различие  сословий, цехов, разрядов и классов. Бароны и простолюдины, богатые и бедные, при всем различии между собой, равны перед Царем. Единая власть и никакой иной власти в стране, и стомиллионный, только ей покорный народ, вот истинное царство.

В лице монарха оно владеет самой сильной центральной властью для  подавления всякой крамолы и устранения всех препятствий к народному благу. Она же, упраздняя всякую иную власть, дает место и самому широкому самоуправлению, какого может потребовать благо самого  народа - народа, а не партий.[31]

Не надо думать, что вышеприведенные слова являются только демагогией. Принцип неравенства неравных от природы людей, подразумевающий разделение общества на различные социальные группы, для значительной части русских правых дополнялся принципом исключительно служебного, в интересах государства, происхождения сословий, которые отличаются друг от друга не привилегиями, а характером выполнения государственной службы. Напомним, что до «Указа о вольности дворянства» Петра III от 18 февраля 1862 г. В России дворянство было служилым сословием и господствующим классом его можно считать лишь по отношению ко всем другим сословиям. Но даже и после провозглашения дворянской вольности традиция обязательной службы даже для богатых и титулованных дворян сохранилась до конца Российской Империи.

Не случайно приезжавших в Россию иностранцев удивляло, что в нашей стране деньги и знатное имя мало что значат без высокого чина. Добавим также, что дворянство, в соответствии с «Табелью о рангах», мог добиться любой российский подданный, заняв классный чин 8-го класса и выше. Такую карьеру действительно смогли осуществить многие простолюдины. (Например, при Павле I-ом 1/5 все батальонных командиров (т.е. дворян по праву состояния) были выходцами их податных сословий).[32]

Например, полными генералами стали И.Н.Скобелев (дед героя войны 1877-78 гг..) и сын солдата Н.И.Евдокимов, заслуживший еще и графский титул. Графом стал также и госсекретарь Российской Империи, поповский сын М.М.Сперанский. В целом  основная масса беспоместного чиновного дворянства 19 века имеет больше сходства с советской низшей и средней номенклатурой, чем с тогдашним западным дворянством.

Разумеется, стремление сохранить привилегированное положение без ответственности за свои действия всегда было присуще российской правящей элите. Вся наша национальная история полна попыток установления олигархического правления вместо централизованного единодежавия. «Крестоцеловальная запись» Василия Шуйского и Семибоярщина в начале XVII в., «кондиции» Верховников 1730 г., (и, забегая вперед, партноменклатурные «суверенизации» республик СССР в 1991 г. - все это были попытки замены самодержавия олигархией.

В XIX в. попытки расширения привилегий господствующего сословия  и превращения его в замкнутую касту в значительной степени  питали либеральное конституционное движение, как это ни парадоксально на первый взгляд. Историки давно обратили внимание на то, что широкое распространение конституционалистских настроений среди дворянства перед отменой крепостного права объяснялось элементарной попыткой помещиков как можно дольше сохранять свою власть над прежними крепостными душами. Вот что пишет В.Г.Чернуха о конституционалистах времен первой революционной ситуации: «Материальные интересы русских помещиков оказываются под угрозой и значительная часть русского дворянства начинает развивать политическую активность, добиваясь прямого участия в законодательной деятельности для максимальной защиты своих классовых интересов. С 1858 г. резко возрастает поток всякого рода дворянских проектов реорганизации государственного управления на сословно-представительных началах».[33] Н.Я.Эйдельман также обратил внимание на поразительную тягу крепостников к использованию выборного, совещательного начала.[34]

После падения крепостного права помещики продолжали борьбу за вырывание уступок  в свою пользу у монархии под лозунгами конституционно-представительного правления вместо самодержавия. Так, в январе 1865 г. московским губернским дворянским собранием был принят адрес с ходатайством о даровании общего государственного представительства, где в обтекаемой форме речь шла все-таки не о всесословном, а чисто дворянском представительстве, что не укрылось от проницательных наблюдателей. Так, сенатор К.Н.Лебедев записал в дневнике «Интересы класса дворян здесь даже не на втором  плане. Оптиматы хотят иметь политическое значение. Прося об общих выборных земли русской, богачи просят и выборов дворянских  выборных, вызываясь служить без всяких служебных прав, без наград и без жалования, как служили и служат Орлов-Давыдов, Безобразов и др. Это будет палата лордов».[35]

И в более поздние времена продолжали возникать различные политические проекты аристократических группировок. Так, в 1874 г. в Петербурге вышла книга Р.Фадеева (того самого, семь лет спустя издаст за границей свои «Письма») «Русское общество в настоящем и будущем» с предложениями аристократических фрондеров. Главные идеи Фадеева - отнять у крестьян и передать дворянам выбор волостных начальников, лишить учащуюся молодежь недворянского происхождения права на казенные стипендии, устранить земства от выборов мировых судей.

На предложения Р.Фадеева откликнулся славянофил Ю.Самарин своей книгой, изданной, кстати, за рубежом, в Берлине, «Революционный консерватизм». Резко выступив против ретроградной утопии Р.Фадеева и против претензий дворянства на расширение своих прав по причине особенной «культурности» этого сословия, Самарин не без иронии писал: «Не из высших ли, наикультурнейших сфер исходили покушения, которым всегда без участия и ведома народа, подвергалась именно  всесословная цельность верховной власти, начиная от первого царя из дома Романовых..., потом при Анне Иоанновне до катастрофы 14 декабря... Проходя историю нашего дворянства для отыскания в ней какого-нибудь подвиги свойства консервативного, я нахожу один - в прошлое царствование (Николая 1-го) дворянская оппозиция три раза сдерживала преобразовательный почин покойного императора в деле упразднения или ограничения крепостного права».[36]

Итак, под красивыми словами о конституции и о  «народном представительстве» аристократической группировки конституционалистов стояли эгоистические интересы верхушки дворянства, пытающейся ограничить самодержавие для себя. Реализация этих планов означала шаг назад в сравнении с достижениями Великих реформ. Юридическое закрепление позиций дворянства в местном самоуправлении, гарантированное от вмешательства центральной власти, означало только усиление косвенной власти помещика над крестьянами.

Все эти проекты были чуждыми основной массе дворянства, поэтому так и остались не политической программой, о только свидетельством фронды. Утвердившееся в западной и отечественной литературе представление об однозначной прогрессивности дворянского конституционалистского движения 50-80-х гг.. ХIХ в., нуждается в уточнении.

Антиаристократичность и подчеркивание народного характера самодержавной монархии является одним из главных отличий российской правой от западноевропейской, поскольку для последней именно защита привилегированного дворянства (вместе с монархизмом и клерикализмом) занимала центральное место в деятельности. (Исключение, впрочем, составляли бонапартисты 1840-70-х гг.., подчеркивавшие отрицательное отношение к Старому Режиму и якобы надклассовый характер власти Наполеона III-го). Лишь на рубеже ХIХ- нач. ХХ вв.. среди правых на Западе появились организации типа «Аксьон Франсез» в идеологии которых особо подчеркивался надклассовый «интегральный» характер монархии в противовес разделяющей нацию многопартийной демократии.

Констатация антиаристократичности русских правых ничуть не опровергается тем обстоятельством, что до самого конца Российской Империи они всячески пытались усилить роль поместного и служилого дворянства, и в целом поддерживали сословное разделение общества.  Противоречия здесь нет. Поскольку принцип неравенства является краеугольным для всех правых теорий, то отсюда логически следует, что справой точки зрения общество должно управляться элитой, аристократией духа, которая не обязательно должна совпадать с претендующей на независимость от Верховной власти аристократией крови.

Правые  теоретики в России справедливо писали, что дворянство российское возникло как служилое сословие и всегда было оплотом самодержавия. Славянофилы призывали преодолеть культурный и языковой барьер между «публикой» (т.е. европеизированным дворянством) и народом. М.Н.Катков так определял миссию дворянства: «Дворянство только потому и дворянство, что оно стоит непрерывно и неустанно на страже общих интересов, меж тем массы народы лишь в минуты  чрезвычайной опасности поднимается на их призыв. Все достоинство дворянства состоит в чутком, неослабном, разумном патриотизме».[37] Когда же дворянство забывает свою миссию и пытается добиться перераспределения власти в свою пользу, то это не может быть терпимо.

Помимо аристократической фронды с конституционалистскими лозунгами тревогу  у русских консерваторов вызывал процесс потери дворянством своего лица, вызванный тем, что поместное дворянство постепенно разорялось и исчезало, а с другой стороны, дворян по месту в табели о рангах и по наследованию становилось слишком много. Так, в 1858 г. было 612 тыс. дворян, в 1897 г. - около 886 тыс. (без Польши и Финляндии) а в целом по стране  в конце ХIХ в. Было 1222 тыс. потомственных и более 631 тыс. личных дворян, всего более 1853 тыс. с членами семей, или 1, 5% населения Империи (13)  Среди этой почти двухмиллионной массы дворян были и капиталистические предприниматели, и вузовские интеллигенты (собственно, все лица умственного труда были по праву состояния дворянами), и чиновники, и пролетарии от станка, и деклассированные элементы. Сохранилось вплоть до 1917 г. и поместное дворянство, психология и культура которого оказывали влияние на все остальное дворянство. Но вообще никакого единого целого после 1861 г. дворянство не представляло и в этом смысле не могло считаться единой правящей элитой. Выход из этого положения правые пытались найти путем искусственного создания элиты, чему служили и такие реакционные меры, как попытки ограничения дворянства по чину, создание особых льгот для потомственных дворян, расширение сети привилегированных учебных заведений и т.д.  При проведении контрреформ 80-х гг.. охранители пытались восстановить выглядевшие совершенным анахронизмом для конца ХIХ в. понятие дворянской чести, например, разрешение в армии дуэлей, запретив по закону 1884 г. чиновникам пяти высших классов совмещать службу с деятельностью в частных предприятиях, созданный в 1885 г. Дворянский банк предоставлял ссуды на 48 лет и 8 месяцев для поддержки помещичьих имений и т.д.

Но вся политика поддержки помещиков и выращивания особого дворянства провалилась, поскольку искусственное создание феодальных в условиях промышленного  развития были утопией с самого начала. Таким образом, после отмены крепостного права в своей сословной политике охранители парадоксальным образом сочетали неприязнь к олигархическим устремлениям аристократии с попытками создания некоей истинно национальной верноподданной элиты, причем как замыслы аристократических фрондеров, так и реальность сословной политики охранителей были одинаково реакционны и утопичны.

Элитизм вместе с недоверием к политической и отчасти к экономической самодеятельности просвещенных верхов, принцип иерархичности общества при нерушимости единства нации и полном равенстве всех социальных слоев перед Верховной властью - таковы некоторые парадоксы в политике правых не только ХIХ в., но и их современных духовных внуков.

Еще одной характерной чертой правых прошлого  и современности является сочетание надежд на просвещение народа с подозрительным отношением к интеллигенции. Речь идет не о работниках умственного труда в целом, а именно о том социальном явлении, которое с легкой руки писателя Боборыкина получило название «интеллигенции». Учитывая глубоко укоренившиеся в среде русской интеллигенции критическое, чтобы не сказать враждебное, отношение к монархии, церкви, служилому характеру сословий и т.п. символам веры правых, недовольство последними интеллигенцией было понятно. Консервативные правые ХIХ в., будучи сами высокообразованными людьми, не доверяли и консервативной интеллигенции, постоянно пропагандирующей теорию «малых дел», считая, что интеллигенция выполняет свой долг перед народом и государством, честно служа. Те же представители интеллигенции, которые, начиная с 50-60-х гг.., демонстрировали вольнодумство, проявлявшееся часто всего лишь в том, чтобы претендовать на самостоятельную роль без опеки чиновничества, в культурной  жизни страны вызывали у правых приступы гнева: «Панурово стадо, бегущее на всякий свист, политики без национальности, жрецы и поклонники всяческого обмана»,[38] подобными пассажами в адрес либеральной гнилой интеллигенцией были переполнены  правые газеты пореформенной эпохи. Хотя призыв бить интеллигентов прозвучал лишь в 1905 г., но уже тогда консервативная печать противопоставляла здоровое народное чувство книжным премудростям интеллигентов. Катков на страницах «Московских Ведомостей» одобрительно отзывался об избиении охотнорядцами студентов, приветствующих Веру Засулич, оправданную судом присяжных после покушения на генерала Трепова.[39]

Впрочем, на этом основании не стоит делать вывод об обскурантизме правых. Напротив, о необходимости просвещения народа говорили и много делали практически все деятели русской правой, среди которых можно назвать и Н.М.Карамзина, и знаменитого министра народного просвещения С.С.Уварова, и яростного пропагандиста классического образования Н.М.Каткова, и активно создающего массовые церковно-приходские школы К.П.Победоносцева. Вообще своеобразный «педагогический уклон» был отличительной чертой правых прошлого века. Вот как, например, видоизменил уваровскую триаду известный деятель просвещения Юго-Западного края М.В.Юзефович (1802-1889): «...апостольская соборная Церковь, единоличная Самодержавная Верховная власть и правильно установленная лестница народного просвещения - вот три главных устоя, на которых должна быть воздвигнута наша историческая жизнь».[40] Как видим, под «народностью» Юзефович понимал правильную систему просвещения, делающую из аморфной массы верный Церкви и Верховной власти народ. Другое дело, что в их представлении народ представлялся в виде неразумных детей, которых надо учить, но не допускать шалостей. Значение правильного, истинно русского образования правые видели еще в том, что появившиеся в 50-х гг.. нигилисты представляли собой «продукт расстройства учебного дела», «искривление мысли под недугом полуобразованности» (Катков). «Нигилизм явился роковым и неизбежным детищем Петербурга от незаконного и развратного брака его с какой-то фиктивной цивилизацией Европы, после развода с Россией»[41] - заявлял князь В.П.Мещерский, имея в виду под Петербургом не конкретный столичный город, а все западное культурное влияние, распространившееся в России после Петра  I-го.

Отсюда происходили попытки правых, начиная с графа С.С.Уварова, организовать особое русское просвещение народа и препятствовать распространению среди юношества «материалистических» и т.п. неправильных знаний. В пореформенный период это привело к насаждению классицизма с его культом мертвых классических языков в гимназиях. Излишне говорить, что надежда на то, что зубрежка латинских спряжений отобьет в гимназиях вольнодумные мысли, не только не оправдывалась, но скорее способствовала росту оппозиционных настроений у молодежи, недовольных бессмысленностью этой классической муштры.

Тем не менее недооценивать роль видных представителей правых в деле расширения грамотности и культуры в народе будет совершенно напрасно. Антиинтеллигентность правых не означала их антиинтеллектуализма. По иронии с судьбы, в Советском Союзе причудливым образом тоже сочеталось создание одной из самых эффективных систем народного просвещения в мире с попыткой отгородиться пресловутым «железным занавесом» от реакционных, антимарксистских и антисоветских и т.п. теорий в западных общественных науках и от западной же «массовой культуры».

Наконец, еще одной отличительной чертой  русской правой был ее антибуржуазный (точнее, небуржуазный) характер. Собственно, определенный антикапитализм, причем не только на словах, был присущ немалой части консервативных правых Западной Европы, недовольных социальными  последствиями капиталистического развития своих стран. Еще в «Манифесте Коммунистической Партии» в 1848 г. К.Маркс и Ф.Энгельс посвятили целую главу т.н. «феодальному социализму», обратив внимание на критику капитализма и социалистическую  фразеологию со стороны аристократии, духовенства и сторонников абсолютной монархии. Но в целом для Запада в период правой антибуржуазности оказался непродолжительным.

Тем не менее определенная «феодально-социалистическая» стадия в истории западного консерватизма оказалась первым шагом к консервативному реформизму второй половины ХХ в.

Переход консерваторов от защиты status-quo к активной реформаторской деятельности во имя сохранения  существующего порядка, ради чего можно пойти на серьезные уступки низшим классам, был во многом предопределен самой логикой развития консервативной мысли, в которой принцип стабильности и порядка является одним из основополагающих.

Говоря о консервативном реформаторстве , можно вспомнить как редактор крайне правой «Крестовой Газеты» в Пруссии О.Бисмарк быстро и решительно осуществил «революцию сверху», покончив с многовековой раздробленностью Германии. При Бисмарке же, одновременно с борьбой против социал-демократов, в Германии была принята серия беспрецендентных для тех  времен законов о социальном страховании рабочих.

Примерно такую же эволюцию проделал Б.Дизраэли и его группировка в консервативной партии. Дизраэли, в молодые годы бывший лидером литературного «феодально-социалистического» кружка «Молодая Англия», возглавив британских тори и став премьер-министром Англии, в своей политике сочетал традиционализм, активное социальное регулирование и имперскую колониальную политику.

Парадоксально, но именно глубоко консервативные партии и лидеры оказались инициаторами проведения самых радикальных социальных реформ при сохранении неизменности политического строя в Западной Европе ХIХ-го столетия. Вероятно, присущее консерваторам стремление рассматривать общество как единый организм вместе с тезисом о несовершенстве человеческой природы сделало консерваторов более реалистическими политиками, не склонными полагаться лишь на  «невидимую руку» свободного рынка в решении социальных проблем, что было свойственно либералам. Заметим, что все социальные реформы консерваторов отнюдь не покушались на частную собственность как принцип, не ставили своей целью достижение социального равенства, но зато должны были обеспечить стабильность общества при ослаблении (а в идеале - и прекращении) классовых конфликтов.

В русской правой мысли (которая в ХIХ веке была только консервативной, как уже отмечалось выше) нечто подобное «феодально-социалистической» критики капитализма и буржуазного образа жизни, существовало изначально и продержалось практически до конца ХIХ в. При этом консервативные реформаторы С.Ю.Витте (а затем и П.А.Столыпин) встречали несравненно более сильную оппозицию справа, чем их западноевропейские единомышленники на полвека раньше.

Как мы увидим в дальнейшем, сильный антикапиталистический настрой будет присутствовать в мировоззрении правых и весь ХХ век. Также забегая вперед, можно отметить, что именно своеобразная правая антибуржуазность привела к завоеванию большевиками немалой части социальной базы правых в начале ХХ века, и к сотрудничеству правых с государственническим крылом в коммунистическом движении в конце века.

Объяснять отрицательное отношение правых к капитализму можно слишком затянувшимся из-за социально-экономической отсталости «феодально-социалистической» стадии консерватизма. Именно так оценивают этот феномен большинство исследователей.

Но  наряду с этими факторами можно выделить также характерный для России этатизм, подчеркивание значение службы на государство, а не в частных интересах. Так же как и недоверие к политическим претензиям аристократии крови, правые не склонны были доверять аристократии денег. Добавим к этому отсутствие у российской буржуазии опыта, капитала, да и желания заниматься индустриализацией России. Вспомним, что значительную часть российской буржуазии составляли представители этнических и религиозных меньшинств - натурализованные иностранцы, немцы, евреи. Среди русских по происхождению капиталистов непропорционально большой процент составляли старообрядцы, т.е. также представители угнетенного религиозного меньшинства. Кроме того, самосознание российской буржуазии было по преимуществу, если можно так выразиться, небуржуазным.  Не только для Строгановых и Демидовых, но и для фабрикантов, живших уже после падения крепостного права, вся промышленная деятельность была лишь способом приобретения положения в «обществе», где место в «табели о рангах» значило больше, чем деньги и имя.

В этих условиях в промышленном развитии играло государство. Его роль заключалась не только в значительной доле казенных (т.е. государственных) предприятий, причем к числу казенных относились наиболее технически передовые заводы и фабрики, но и в огромном значении казенных подрядов, займов, гарантий прибыли, таможенной и тарифной политики, в деятельности частного капитала. Многие российские миллионеры (напр., в железнодорожном строительстве) в сущности были правительственными подрядчиками, а не буржуазией в западном понимании.

И в довершении всего, все большую роль в российской экономике к концу века стал играть иностранный капитал, само появление которого было обусловлено политикой правительства.

Понятное дело, что предприниматель на Руси не имел серьезного авторитета не только среди народных масс, но и среди правящей элиты не только в силу консерватизма последней, но и по вполне объективным причинам.

Известно мнение Н.А.Бердяева о том, что Россия - «самая антибуржуазная страна в мире». Действительно, несмотря на бурное промышленное развитие России буржуазная идеология и образ жизни не получили серьезного влияния в стране.

Неслучайным представляется возникновение и длительное существование (40-ые гг.. ХIХ в. - 20-ые гг.. ХХ в., включая и послеоктябрьские период) такого своеобразного и сильного идеологического направления, как русский общинный социализм или народничество. Поразительным образом многие воззрения и надежды народников и консерваторов почти полностью совпадали. Сама длительность существования народнических теорий, отрицающих в России существование капитализма при объективной данности фабрично-заводской промышленности и согласие с этими утверждениями сторонников самодержавного строя дает основание современным исследователям вновь поставить вопрос: «а был ли в России до 1917 г. капитализм вообще, или, во всяком случае, буржуазия как класс?» Напомним, что существование буржуазии как класса отрицали и Г.Федоров, и современный западный исследователь Р.Пайпс.

Страх перед «язвой пролетариатства» был присущ К.П.Победоносцеву не меньше, чем Н.Г.Чернышевскому. В «Московских Ведомостях» М.Н.Катков радостно сообщал: «В России нет пролетариата в специфическом значении этого слова».[42]

Неприязнь к буржуазии у правых обуславливалась и индивидуализмом буржуазного образа жизни, в котором может не найтись место служению государству. Недоверие к фабрикантам как к политической силе отразилось в презрительном отношении к съездам промышленников, которые Катков называл «игрой в парламент с выборностью, баллотировкой, хотя правительство по-другому смотрит на сходку извозчиков».[43]

Главным в правой антибуржуазности были не личные симпатии правых политиков и публицистов, а реальный факт проведения государством политики объективно буржуазного развития России почти без помощи отечественной буржуазии. Но такое развитие неминуемо вело к пролетаризации широких народных масс, обостряло классовые конфликты и подрывало столь любимые консерваторам стабильность и спокойствие. Ожесточенная классовая борьба в западноевропейских странах не внушала российским правым особых надежд на то, что Россия счастливо избегнет подобных социальных конфликтов. Попытка избежать появления «рабочего вопроса» и приводила к скептической, а порой и к отрицательной  оценке западного опыта промышленного развития. Таким образом, неприязнь к буржуазии у правых объяснялась главным образом страхом перед неминуемым рабочим движением. Заявления о том, что в России, в отличие от Запада, отсутствует «рабочий вопрос», приобретали у правых характер заклинаний.

В «Московских Ведомостях» М.Н.Катков радостно сообщал: «В России нет и тени чего-либо похожего не тот рабочий вопрос, который тревожно возникает или благополучно разрешается в других странах Европы».[44] Четверть века спустя, когда промышленное развитие России ушло далеко вперед, граф С.Ю.Витте в 1895 г. тем не менее утверждал: «К счастью, в России не существует, в отличие от Западной Европы, ни рабочего класса, ни рабочего вопроса».[45] Такие оптимистические заявления свидетельствовали о самообмане этих серьезных политиков. Вероятно, этим самообманом можно объяснить то, что правые и не заметили момент, когда «рабочий вопрос» во всю мощь встал перед Россией. В обширном идейном наследии русской правой ХIХ века о рабочем вопросе можно найти только утверждение о его отсутствии, хотя реальная жизнь давно развеяла эти иллюзии. В немалой степени рабочее движение оказалось несравненно сильнее российской буржуазии благодаря глубоко укоренившимся в широких слоях российского общества антибуржуазным настроениям, частью уравнительных, частью сословно-феодальных.

Итак, для правых ХIХ в. были характерны неприятие социальных слоев, претендующих на самостоятельное значение в государстве, будь то аристократия, интеллигенция или буржуазия, при естественности социального неравенства и правления некой элиты из лучших людей. Вероятно, сами правые затруднились бы тогда (как и сейчас) ответить, какой социально-экономический строй они желали бы видеть в России. Судя по всему, их привлекал к себе туманный  образ некоего государственного социализма с самодержавным царем, зажиточным и религиозным крестьянством, мощной промышленностью и сильной армией. В этом идеальном государстве нет места внутренней борьбе и все общество представляет из себя единый организм, невосприимчивый к зарубежным ядам.

Идеология и система ценностей русской правой ХIХ века. Окончание. Народность как нация.

 До сих пор мы вслед за теоретиками прошлого рассматривали понятие «народ» в социальном ,как это было принято в ХIХ веке, а не в этническом плане. Между тем именно в наши дни торжество «национальных идей» самых различных этносов и племен заставляет обратить особенное влияние на родословную русского национализма, затронув взгляды мыслителей прошлого, заодно указав на многие мифы, сопровождавшие современных исследователей правых русских движений.

В полиэтнической стране, где процессы этногенеза продолжаются до сих пор, где практически отсутствуют этнически «чистые» территории и где у всех наций и народностей за века существования в едином государстве выработались общие традиции, черты характера и культуры, изучение национализма представляет огромную сложность.

Не будем касаться современных дискуссий на тему - была (или есть) русская нация или всероссийская нация, поскольку эти вопросы заслуживают отдельного рассмотрения. Посмотрим на взгляды на нацию у правых ХIХ в.

Единой точки зрения на нацию у правых не существовало. Это объясняется как неразработанностью вопроса в тогдашней науке вообще, нерусским происхождением многих видных представителей правых и естественным для самодержавно-монархической страны заменой национальной принадлежности человека на подданство. Словом «народ» правые нередко обозначали все население Российской Империи без различия этнических, расовых и религиозных особенностей. Так, К.П.Победоносцев, разбирая проект манифеста о коронации Александра III, писал  императору: «В конце у меня сказано: попечение о благе народа, а не народов, как сказано в прежней и в печатной редакции. И в 1856 г. это слово: народа - казалось странным. Замечали, что австрийский император может говорить о своих народах, а у нас народ один и власть единая».[46]

Впрочем, правые признавали наличие в России польского, еврейского, финляндского и других «национальных» вопросов, из чего следовало, что все же с правой  точки зрения в стране проживали россияне различных национальностей, которых правые делили на русских и всех прочих под именем инородцы.

Под русскими правые всех оттенков понимали триединый народ в составе велико-, бело- и малороссов. Впрочем, так считала этнографическая наука того времени, видя в украинцах и белорусах ветвь единого русского народа. Существование определенных различий между тремя ветвями русских этнография объясняет долгой эпохой удельной раздробленности и пребыванием западнорусских земель под чужим игом. Правые политики и идеологи добавляли сюда еще и подрывную деятельность чужеземных сил, в частности, польские интриги и агитацию спецслужб Австро-Венгрии, пытающихся  подорвать единство русского народа. В первой половине ХIХ в. правых больше тревожило ополячивание и окатоличивание населения восточных территорий прежней Речи Посполитой, на что обращал внимание еще Н.М.Карамзин. В 60-70-ые гг.. появление «украйнофильского» движения, не носившего никакого сепаратистского характера (не случайно среди «украйнофилов» было немало великороссов), но  тем не менее правая пресса, в особенности неутомимый М.Н.Катков начали требовать подавления новой крамолы. Петербургские власти закрыли юго-западный отдел Географического общества, занимавшийся этнографическими исследованиями на территории современной Украины, а в 1876 г. был издан закон, коим воспрещалось печатание украинских книг. Таким образом, малороссийский патриотизм стал считаться преступлением, а украинское слово в письменном виде стало считаться вне закона. Это привело лишь к тому, что украинское движение стало поневоле оппозиционным, чем не применули воспользоваться австро-венгерские власти в Галиции, превратившие ее в центр антирусского украинского сепаратизма. Так стремления к сохранению единства триединого народа полицейскими методами дали только обратный эффект

Аналогичные меры были приняты и в Белоруссии. Правда, учитывая гораздо большую бедность и неграмотность населения этого края и отсутствие закордонной части Белоруссии (типа Галиции) потенциальный белорусский национализм так и остался в зачаточном состоянии. Гораздо больше тревожила «партию порядка» на белорусской земле деятельность польских революционеров. С конца ХIХ в. белорусские губернии, входившие в «черту оседлости», стали для правительства источником головной боли, вызванной «еврейским вопросом».

Итак, мы подходим к важнейшей теме, без которой не может быть национализма - образу врага. Национальное «Мы» может существовать лишь в сопоставлении с кем-то другим - чужим, непонятным и скорее всего, враждебным. «Они» могут быть и носителями абсолютного зла или быть неискренними друзьями. Любая идеология сплочения любого большого человеческого коллектива (нации, класса, религиозной группы, спортивной команды, политической партии, уголовной банды) всегда подразумевает наличие грозного врага, в борьбе с которым данный коллектив должен сплотиться вокруг лидера или претендующего на лидерство. Разумеется, враг является полным антиподом образа «мы». Врагами могут быть конкретные личности, нации, государства, или же вообще совершенно безличные, лишенные конкретных черт и оттого более ужасные образы-мифы, как, например, «еретики» для средневековых инквизиторов, «троцкисты» для большевиков 30-х годов, «коммунисты» для американских маккартистов, «агенты КГБ» для советских диссидентов, «Польская интрига» для русских охранителей ХIХ века, «сионо-масонский заговор» для правых нашего века.

Как правило, наряду с «образом врага» может присутствовать в сознании и «образ друга», кем может быть союзный на данный момент нашему коллективу  аналогичный коллектив. Им, как и врагом, могут быть как конкретные люди, страны, этносы, так и абстрактные образы-мифы типа «трудящихся масс», «всего прогрессивного человечества», «цивилизованных стран» и т.д. Заметим, что конкретные враги и конкретные друзья могут часто меняться, с их мифологическими образами расстаться гораздо труднее, но в целом потребность во врагах и друзьях остается неизменной.

С появлением в России правых идеологических течений как враждебной реакции на Великую Французскую революцию появились и образы врагов. Главный внешний враг России - это, конечно, Запад (ранее использовали в качестве синонима слово «Европа»). Но Запад воплощал в себе все, ненавистное  консерваторам в России: революцию, демократию, капитализм, машинную индустрию, космополитизм, а также  отошедшие от чистоты христианства эпохи Вселенских Соборов католицизм и протестантизм. Походы всей Европы на Россию в 1812 г. и в 1854-55 гг.. (во время Крымской войны) не могли не вызвать настороженного отношения россиян к Западу. Распространенная на Западе русофобия, обычно вовсе не связанная с протестом против политического режима в России, и носящая порой совершенно иррациональный характер вкупе с почти полным незнанием России как страны и ее народа, не могли не вызвать у русских ответную «западофобию».

Заметим, что идеологи и лидеры правых обычно были именно европейски образованными людьми м часто бывали в Европе и могли судить о ней вполне компетентно. Многие стороны европейского быта вызывали у них восхищение и стремление использовать западный быт в России. Впрочем, в основном правых интересовали лишь технические новшества Запада (в то время как левых привлекали именно новейшие западные социальные теории).

Наконец, четко обозначившиеся в середине века (что наглядно показала Крымская война) усиливающееся техническое и экономическое отставание России от Запада также вызывали изоляционистские антизападные настроения.

В целом, однако, антизападничество носило оборонительный характер против экспансии если не западных армий, то западных идей. Неприязнь к Западу была следствием западной неприязни к России. Для иллюстрации приведем две цитаты двух выдающихся русских мыслителей, в наши дни популярных даже больше, чем при жизни: «...Европа не признает нас своими. Она видим в России и в славянах вообще нечто ей чуждое, а вместе с тем такое, что не может служить для нее простым материалом, из которого она  могла бы извлекать свои выгоды, как извлекает из Китая, Индии, Африки, большей части Америки и т.д. - материалом, который можно было формировать и обделывать по образу и подобию своему» (Н.Я.Данилевский).[47] «Нас замечательно не любит Европа и никогда не любила; никогда не считала нас за своих, за европейцев, а всегда лишь за досадных пришельцев» (Достоевский Ф.М.).[48]

Итак, антизападничество являлось одним из главных символов веры правых, при признании многих достижений, в первую очередь технических, западной цивилизации. Но если образ Запада как внешнего врага носил несколько расплывчатый характер вообще, то внутренний враг носил вполне конкретный характер.

Наибольшую фобию у российских благонамеренных обывателей вызывали «вольтерьянцы», «фармазоны» и «нигилисты», под которыми могли пониматься решительно все люди, выделяющиеся своим внешним видом и поведением. Правые идеологи и политики были людьми достаточно просвещенными, чтобы видеть внутреннего врага в каждом вольнодумце (тем более, что большинство из них сами в молодости грешили вольнодумством), но и они не смогли избежать распространенных в обществе предрассудков. Уже в наше время стремление видеть во всех происходящих в стране и мире негативных, с точки зрения правых, событиях, заговоры и происки темных сил, приняли у русских правых характер паранойи. В прошлом  веке правые также страдали, правда, без особой рефлексии, масонофобией и крепкой верой в то, что в органическом российском обществе нет никакой почвы для борьбы классов и, следовательно, все революционное движение представляет собой деятельность беспочвенной, оторванной от народа кучки заговорщиков-отщепенцев, направляемых из-за рубежа.

Доказательством определенной справедливости этого правого символа веры может служить реальный факт малочисленности всех революционных движений ХIХ века от декабристов («страшно далеки они от народа»)  до марксистов, почти не имеющих поддержки безмолвствующих низов. Добавим к этому членство в масонских ложах большинство декабристов, откровенно антипатриотическая позиция нигилистов и революционеров-шестидесятников в польском вопросе, и наконец, преобладание в революционном движении  после отмены крепостного права разночинцев, т.е. людей неопределенного сословного положения,  маргиналов в социологическом смысле.

(Сто с небольшим лет спустя  лидер правонационалистического Русского Национального Собора А. Н.Стерлигов, экс-генерал КГБ, любит повторять, что несмотря на кризис коммунистической идеологии, диссидентское движение в СССР не имело никакого влияния в народе и было лишь кружком платных сотрудников западных спецслужб, рекрутируемых из люмпен-интеллигенции и инородцев!)

Здесь мы приближаемся к деликатной теме - этническое происхождение главного внутреннего врага. Для большинства западных исследователей вся идеология правых (причем не только российских) сводится почти исключительно к антисемитизму. Такая позиция односторонняя и не верна по существу. В силу многих обстоятельств, евреи во многих странах были удобными козлами отпущения, на которых можно было свалить все бедствия, в т.ч. и природные. Но сводить  всю  русскую  правую лишь к призыву бить «жидов» нельзя еще и потому, что  юдофобия стала составной частью идеологии правых лишь в конце ХIХ века, а до евреев внутренним врагом № 1 правые считали поляков.

«Польский вопрос» приобрел такой болезненный характер, превратившись в один  из важнейших вопросов политической жизни России в силу мощи и организованности польского национального движения, тесно связанного с многочисленной польской эмиграцией на Западе (и, значит, с правительствами Запада, по логике правых) и, наконец, со значительным участием поляков в общероссийском революционном движении. Болезненно отразились и в русском, и в польском национальных сознаниях кровавые перипетии «домашнего старого спора» между двумя славянскими народами, начавшегося еще со времен походов Болеслава I-го на Киев в 1017 г. и до разделов Речи Посполитой восемь веков спустя. Огромное значение для русских националистов имело то обстоятельство, что поляки не только не обрусевали под властью русского царя, но и продолжали окатоличивать и полонизировать белорусов и западных русских, т.е. через католические школы с польским языком обучения. Известно, что из ополяченных восточных славян вышло много деятелей польской культуры и национального движения. Не случайно граф С.С.Уваров ставил себе в заслугу открытие большого количества русских школ в восточных землях бывшей Речи Посполитой в качестве противовеса «полонизму». То, что для подавляющего большинства польских патриотов восстановление Польши именно в границах 1772 г., а то и «от моря до моря» было самим собой разумеющимся, вызывало протест даже у той части русского передового общества, которая сочувствовала польской независимости, но только в границах этнографического расселения польской нации. Впрочем, для российских либералов и тем более радикалов ХIХ в. была характерна бездумная поддержка всех польских требований, совсем как для российских демократов времен перестройки безоговорочное одобрение прибалтийских требований «особых прав коренных наций». Такая солидарность на антирусской платформе, естественно, вызывала особенно негативное отношение к полякам, которых правые вообще считали заводилами русского революционного движения, отказываясь признавать его самостоятельный характер. Особенно яростно отстаивал это Катков, видевший  «польскую интригу» и в студенческих волнениях, и в петербургских пожарах 1862 г. То, что многие поляки в силу хотя бы большего культурного развития Польши по сравнению со средней Россией, а также определенной групповой сплоченностью, присущей нацменьшинствам, достигали важных должностей в государственном аппарате и армии России, вызывало тревогу у правых,  читавших «Конрада Валленрода» Мицкевича и помнивших биографию Адама Чарторыйского, друга Александра I-го, министра иностранных дел России, а затем главу польского повстанческого правительства в 1831 г.  Для правых это было доказательством существования некоего плана по овладению ключевыми постами в Российской Империи с целью ее подрыва и последующему подчинению западным державам и Ватикану.

Сами поляки при этом считались не более, чем инструментом в руках католической церкви. Своего рода квинтэссенцией полонофобии стал «Польский катехизис»;[49] почти текстуально воспроизводящий пассажи будущих «Протоколов Сионских мудрецов».

Наконец, была еще одна причина нелюбви русских правых к полякам всех политических оттенков. Если для русского патриота национальная идентичность России заключалась в Православии, Самодержавии и, о чем говорилось выше, Не-Западности России, то польскость определялась именно через католицизм, традицию шляхетской вольности и принадлежность Польши к Западу. Возможно, именно этим объяснялся  распространенный в Польше миф о готовности Запада всегда помогать несчастным полякам.

К концу ХХ в. «польский вопрос» стал все больше терять значительность для правых, поскольку все большую роль для них стал приобретать «еврейский вопрос». Но по настоящему антисемитизм станет одним из краеугольных  камней идеологии правых лишь в начале следующего века. Несмотря на стремление ряда исследователей в России и за рубежом свести всю русскую правую исключительно к антисемитизму,[50] до 1880-х гг.. «еврейский вопрос» для правых почти отсутствовал. Так как большинство евреев Российской Империи жило в условиях крайней нищеты в пределах «черты оседлости», почти отсутствуя в Великороссии, антисемитские предрассудки не получили распространения и среди «верхов» и «низов» русского общества. Но и в пределах «черты оседлости» антисемитизм и его крайние проявления, нашедшие воплощение в погромах, носил преимущественно характер выступления социального протеста низов, которые жестоко карались со стороны официальных  властей. Кроме того, погромы нередко носили характер «нечестной конкуренции» со стороны лавочников и торговцев христиан самых различных национальностей, которым трудно было конкурировать со сплоченной еврейской общиной.

Так, погром в Одессе в 1821 г. был организован местными греками в отместку за учиненный турками греческий погром и казнь патриарха Греции Григория.[51] Социальный  характер носили погромы 1859, 1871 и 1881 г., беспощадно усмиряемые полицией и казаками. Особенный размах носили погромы 1881 г., охватившие более 100 населенных пунктов. В Одессе в мае город даже три дня находился в руках погромщиков. В Литве и Белоруссии генерал-губернатор Тотлебен сумел пресечь погромы жестокими методами.

О том, что причинами погромов были вовсе не религиозная вражда, а сугубо классовые причины, свидетельствовали итоги работы специальных комиссий по расследованию причин погромов во главе с графом К. Паленом. Такие же комиссии были созданы во всех охваченных беспорядками губерниях. Внимательно изучив статистические материалы, показания очевидцев и данные полиции, члены комиссии пришли к выводу, что причины беспорядков кроются в давнем угнетении народа еврейскими ростовщиками, кабатчиками и темными дельцами. Член комиссии В.А. Величковский говорил, что слово «эксплуатация слабо выражает отношение евреев к местному населению. Это - полное экономическое порабощение народа».[52] Социальный характер антиеврейского движения 1881 г. был очевиден консерваторам и революционерам. Правая печать, например, «Московские Ведомости» М.Н.Каткова, рассматривали еврейские погромы как репетицию социалистического бунта.[53] То, что погромщики нарушали права собственности и государственные законы, для правых было гораздо более существенным, чем православно-монархическое мировоззрение самих погромщиков, ведь и пугачевцы XVIII в. также считали себя верноподданными законного государя Петра III-го.

Зато вот как расценила погромы передовая демократическая печать: «Можно считать установленным фактом, что антиеврейское движение носит всеобщий характер и обнаруживает громадный запас народной ненависти к евреям, которая едва ли уменьшилась после подавления движения и административной расправы над народной массой».[54] Так писал умеренный народник С.Южаков в «Отечественных Записках», редактором которых был М.Е.Салтыков-Щедрин. Фактически одобрили погромы и нелегальные народнические революционные организации, в своей агитационной литературе считавшие антиеврейские беспорядки началом революции в России. «Но евреям, может быть, послужит утешением то, что движение против них является только прелюдией общего и более широкого движения» - выдавая желаемое за действительное, писали революционеры.[55]

Интересно, что несмотря на появление в революционном движении  отдельных евреев (Павел Аксельрод, Лев Дейч, братья Златопольские, О.Аптекман, Марк Натансон, Геся Гельфман), не игравших, впрочем, значительной в нем роли, и общее стремление народников быть «выше» всяких национальных вопросов, антисемитизм был в гораздо большей степени присущ революционерам, чем реакционерам. Правда, главной причиной революционного (или левого) антисемитизма были не религиозные или расовые причины, а именно социальная роль еврейства, выступавшего главным эксплуататором христианского населения в пределах «черты оседлости». Для народников, теория которых предусматривала возможность избежания Россией капитализма, еврейские финансисты были чуть ли не главным проводником капиталистических отношений в глубине русского народа. Поэтому сочувствие народников избиению еврейских провинциальных шейлоков со стороны простого населения было понятным.

Своего рода катехизис левого антисемитизма изложил в своей книге «Основы народничества» забытый (вероятно, не случайно) публицист народнического направления И.Каблиц (Юзов). Касаясь укоренившегося в массах антисемитизма, Каблиц писал: «... не религиозная вражда и не национальная антипатия составляют сущность ненависти к евреям, а их общественный паразитизм. Экономическая эксплуатация - вот истинная причина ненависти всех народов к евреям».[56] Правда, Каблиц тут же оговаривал, что «еврейская эксплуатация зависит не только от корыстолюбия этой нации, но и от тех общественных условий, в которых евреи действуют».[57] Поэтому, продолжал Каблиц, «...еврейская эксплуатация может быть уничтожена в корне только теми же средствами, какими уничтожается эксплуатация вообще».[58] Окончательное решение «еврейского вопроса», по мысли революционера, выглядит просто: «По нашему мнению, единственный выход из того неестественного положения, которое занимают среди нас евреи - полное этнографическое их слияние с коренным населением».[59]

Столь обширное цитирование оппонентов правых потребовалось только для того, чтобы показать несостоятельность стереотипной точки зрения, которая, по иронии судьбы, особенно распространена среди правых современной России, о том, что за всеми революционными движениями России стояли евреи, а русский патриот лишь призывал «бить жидов». Применительно к 70-80-ым гг.. ХIХ в. можно заметить, что антисемитизм был присущ именно левым радикалам, в то время как правых беспокоил сам факт бунта и неповиновения властям со стороны погромщиков.

Среди политических публицистов правого толка, имевших большое влияние на широкую публику и власти, « еврейский вопрос», если не считать тему погромов, почти не затрагивался. Философы в основном рассматривали еврейский вопрос как религиозную проблему и уделяли основное внимание соотнесению иудаизма и христианства. В общественном плане «еврейский вопрос» для правых сводился к проблеме интеграции евреев в российское общество и преодолению замкнутости еврейской этнорелигиозной общины. Именно в этом направлении проводилась политика нескольких монархов.

Так, царь-идеалист Александр I образовал в 1802 г. специальный «Комитет о благоустройстве евреев», работа которого провалилась из-за сопротивления верхушки кагалов (органов иудейского самоуправления), опасавшихся потери влияния на своих единоверцев. Александр I-ый, чтобы оторвать евреев западных губерний от «непристойных» занятий, также повелел организовать в Новороссии земледельческие еврейские колонии. Евреям-колонистам были выданы значительные ссуды и они были на 30 лет освобождены от налогов.

Впрочем, опыт оказался неудачным. Практически повсюду земли колоний были сданы в аренду украинским крестьянам (никаких льгот не имеющих), а сами колонисты или перебрались в города или занялись традиционным ростовщичеством и шинкарством. В дальнейшем попытки заставить евреев заниматься сельским хозяйством предпринимались еще несколько раз, но все с тем же результатом. Некоторые колонии просуществовали довольно долго, но, как дипломатично указывали авторы географической энциклопедии начала ХХ-го века, «земледелие у евреев находится далеко не в блестящем состоянии, что весьма понятно, так как этот народ в течении десятков столетий занимался исключительно торговыми операциями и ремеслами».[60] Хотя опыт приобщения к земледелию оказался неудачным, но среди далеко идущих последствий этого эксперимента оказалось то, что первоначально в Новороссии евреи имели статус колонистов (как немцы, болгары) со всеми причитающимися льготами и привилегиями. Это способствовало тому, что занявшись своими традиционными еврейскими занятиями, евреи в скором времени стали экономическими хозяевами края. Именно в их руки перешли многие помещичьи хозяйства, им же принадлежали большинство промышленных предприятий. Нигде не было в Российской Империи столь резких социальных контрастов, тем более имеющих внешний вид национальных противоречий, как в Новороссии. Не случайно именно здесь правые радикалы получили самую массовую поддержку.

При Николае I-ом стремление сделать евреев подданными, такими «как все», приводило к таким грубым и бессмысленным мерам, как борьба с традиционным одеянием евреев, облачение их двойной податью, ликвидация юридической самостоятельности кагала, насильственное крещение евреев-колонистов, рекрутский набор и т.д. Но в этом нельзя видеть проявление какой-то особой злости на евреев вообще. Напомним. что личным лейб-медиком императора был еврей Мандт, все внешние займы Николай делал при посредничестве Ротшильдов. Но несмотря на все усилия правительства, еврейская община еще долго продолжала оставаться «государством в государстве».

Именно на это указывали мыслители православно-монархического направления,  в частности Ф.М.Достоевский в своем «Дневнике писателя» за 1877 г. Великий писатель-гуманист, полемизируя с европейскими своими корреспондентами, требующими для евреев гражданских прав, в первую очередь права на свободу выбора местожительства, справедливо указывал на то, что многие русские также не имеют подобного права. «Подумайте только о том, - писал Ф.М.Достоевский, что когда еврей «терпел в свободном выборе местожительства», - тогда двадцать три миллиона «русской трудящейся массы» терпели крепостного состояния, что уж конечно было потяжелее «выбора местожительства». И что же, пожалели их тогда евреи? Не думаю; в западной окраине России и на юге вам на это ответят обстоятельно. Нет, они и тогда точно также причитали о правах, которых не имел сам русский народ, кричали и жалобились, что они забиты и мученики и что, когда им дадут больше прав, «тогда и спрашивайте с нас исполнения обязанностей к государству и коренному населению». Но вот пришел освободитель и освободил коренной народ, и что же, кто первый бросился на него, как на жертву, кто воспользовался его пороками преимущественно, кто оплел его  вековечным золотым своим промыслом, кто тот час же заместил, где только мог и поспел, упраздненных помещиков с тою разницей, что помещики хоть и сильно эксплуатировали людей, но все же старались не разорять своих крестьян., пожалуй, для себя же, чтоб не истощить рабочей силы, а еврею до истощения русской силы дела нет, взял и свое и ушел».[61]

Достоевский обращал также внимание на некоторые черты еврейского характера, в котором наряду с бесцеремонностью и нечистоплотностью в денежных делах бытовало также высокомерное ханжество по отношению к неевреям. «А между тем, мне иногда приходила в голову фантазия: ну что если б это не евреев было три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов - ну во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собою в правах? Дали бы им молиться среди них свободно? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того, не содрали бы кожу совсем? Не избили бы дотла, до окончательного истребления, как делали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю»[62] - продолжал писатель.

Наконец, одной из главных причин, по которым правые политики и литераторы настаивали на сохранении «черты оседлости», было опасение, что в случае упразднения этой черты масса евреев хлынет в глубинные русские земли и быстро экономически поработит местное население. Такая перспектива пугала Ф.М.Достоевского: «Мне приходит тут же на ум, например, такая  фантазия: ну что, если потянется каким-нибудь образом и от чего-нибудь наша сельская община, ограждающая нашего бедного коренника-мужика от стольких зол, - ну что если тут же к этому освобожденному мужику, столь же умеющему сдержать себя от соблазна, и которого именно опекала до селе община, - нахлынет всем кагалом еврей, - да что тут, тут мигом конец его: все имущество его, вся сила его перейдет назавтра же во власть еврея, и наступит такая пора, с которой не только не могла бы сравняться пора крепостничества, но даже татарщина».[63]

Действительно, многие публицисты (причем не обязательно правых взглядов), оставившие нам впечатляющие картины разорения русской  пореформенной деревни своими Колупаевыми и Разуваемыми, опасались присоединения к ним еще и еврейского гешефтмахера. Мнение Ф.М.Достоевского приведено здесь лишь потому, что уж его-то, великого гуманиста, никак нельзя обвинить в антиеврейских предрассудках. Знаменательно, что сам писатель признавал отсутствие антисемитизма в народных массах: «Пусть я не тверд в познании еврейского быта, но одно-то я уже знаю наверно и буду спорить со всеми, именно: что нет в нашем простонародье предвзятой, априорной, тупой, религиозно какой-нибудь ненависти к еврею, вроде: «Иуда, дескать, Христа продал». Если и услышишь это от ребятишек или от пьяных, то весь народ наш смотрит на еврея, повторяя это, без всякой предвзятой ненависти. Я пятьдесят лет видел это».[64]

Сравнивая Российскую Империю с Германией, Францией или Австро-Венгрией того времени, можно признать, что антисемитизм имел место в России в гораздо меньшей степени, чем в этих странах, где уже активно действовали откровенно юдофобские партии (вроде Христианско-Социальной партии А.Штёкера в Германии). Характерно также, что если в Западной Европе антисемитизм носил уже к тому времени расовый характер, то в России крещеный еврей уже «переставал» быть евреем.

«Еврейский вопрос» только в царствование Александра III-го начинает серьезно интересовать  правых политиков и идеологов, обеспокоенных быстро растущим влиянием евреев в финансах, прессе, науке. Ответом на это были бессмысленные запретительные меры типа введения «процентной нормы» при поступлении в вузы для лиц иудейского вероисповедания (на крестившихся евреев эта «норма» не распространялась), ужесточения наказания за нарушение «черты оседлости», выселение в пределы «черты» евреев из Москвы, и, наконец, фактическое поощрение еврейской эмиграции из России, когда Александр III-ий в 1892 г. утвердил «Положение относительно деятельности Еврейского колонизационного общества» (или «фонда барона Гирша»). Излишне говорить, что такие меры способствовали только распространению радикальных революционных настроений среди еврейской молодежи. Зато ограничить приток евреев в число предпринимателей, лиц свободных профессий не удалось, поскольку евреи умели ловко обходить все запреты. Таким образом, правым следующего века пришлось увидеть в образе еврея сразу двух объектов своей ненависти - крупный капитал и социалистическое движение.

Антисемитизм станет для правых одним из краеугольных камней идеологии. Но все это произойдет потом.

***

Вернуться в Линдекс